Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Эмиль Айзенштрак

— А чего волноваться, — сказала она, — я таких больных сколько хочешь найду. Для этого не нужно быть Федоровым. По области их совсем немало, да и здесь, в этом дворе, больше десятка наберется.

Я всполошился: «Ты хочешь сказать, что в области и даже в этом дворе есть люди, которым можно вернуть зрение?».

— Ну, конечно, — говорит она.

— Так почему же вы это не делаете?

— ОНИ НЕ ХОТЯТ, — сказала она и улыбнулась грустными несчастными глазами.

— Как это можно не хотеть видеть? Или им лучше быть слепыми?

— ИМ — лучше, — сказала Несчастная. — Подожди, подожди, — она подняла свою бледную ладошку, чтобы я не перебивал, — посчитай: во-первых, пенсия, но дело не только в деньгах. Слепой на полном пансионе у государства. И каждый человек ему уступит дорогу. Он как в колыбельке, в коконе, никаких забот, никакой ответственности. Некоторые к этому положению привыкли, сроднились, и теперь привилегию безответственности они не хотят терять ни за что.

— Даже за счет зрения, за счет света божьего?!

— Разумеется, и за СВЕТ не уступят. Представь себе, слепому вернули зрение. Он теряет пенсию, никто ему дорогу не уступает. Он теперь несет полную ответственность за самого себя, за своих детей, ему нужно оглядываться по сторонам, переключаться, принимать решения. И для него это настолько мучительно, что уж лучше — ТЬМА. Ему, этому человеку, лучше тьма, чем ответственность, понимаешь?

— Нет, не понимаю. Понять это сразу нельзя. Впрочем, подожди, удалось же Славе Федорову вернуть зрение слепым. Что же, те, Федоровские, слепые из другого теста?

— Не знаю, — сказала она, — как это ему удалось. Может быть, авторитет профессора, может, как-то сумел надавить, может, он сделал так, что им льготы остались. А может, их было не двести, а тысяча, из тысячи двести и согласились. В конце концов, и у нас многие соглашались на операцию и уже видят. Пойми, — продолжала мудрая моя собеседница,—

людей нельзя делить на слепых и зрячих. И ответственные и безответственные натуры встречаются в обеих группах. Ответственный человек — если ослепнет — да он через игольное ушко пролезет, носом пронюхает нужную клинику, слухом и осязанием выйдет на компетентного специалиста и выжмет из современной науки все, что она может дать. А человек безответственный, безынициативный начнет отдыхать, привыкать к пенсии, пансиону, к теплому уютному кокону. И на черта ему Свет?

Такую, примерно, речь произнесла эта мудрая втэковская сова. И я вспомнил наших писателей, которые получают подъемные и выезжают в творческие командировки за впечатлениями, сюжетами и вообще за смыслом жизни. А, может, далеко ехать не надо? Может, есть смысл сходить на ВТЭК, потолкаться в СОБЕСе? И еще я вспомнил онкологических больных, которые отказываются от лечения. Я не о тех, которые боятся операции или утратили веру в исцеление. Это другой вопрос. Я о тех, которые говорят: «Здесь я лечиться согласная, а в область не поеду».

— Но у нас нет такого аппарата. Вам что, 65 копеек на автобус жалко?

— Глупости, какие там копейки?

— Так поезжайте!

— Не поеду!

— Почему?

— А чего я там не видела, в области?

— Так Вы что — умереть хотите?

— Вы меня совсем за дуру считаете?

— Так вы же умрете без лечения!

— Да уж как-нибудь…

— Может, Вы мне не верите как врачу?

— Как можно не верить — на то Вы учились.

— Лечиться не хотите?

— Не. Буду лечиться, только здесь.

— Но у нас здесь такого аппарата нет.

— Что ж делать…

— Поезжайте в область, всего 30 километров. Вас там полечат и будете жить. Поезжайте!

— А чего я там не видела?

И так до бесконечности.

Она не хочет иметь хлопоты, переключаться, выезжать в институт, получать новые впечатления. И за этот свой устоявшийся кокон-стереотип готова отдать жизнь. Можно зажать ее в словесный тупик, вытащить истинную причину наружу и обнажить ее собственное нутро перед нею самой. Тогда на лице ее появится распад, и она щелкнет зубами. Я это знаю.

Другие варианты мне тоже известны. Например, я вызываю сына этой или другой женщины, которая отказалась от лечения. Или, еще нагляднее, я вызываю сына или дочь такой пациентки, которая не отказалась категорически, а еще колеблется. Нужен дополнительный толчок со стороны, и больная согласится, и жизнь ее, возможно, будет спасена. Я говорю сыну:

— Уговорите свою маму согласиться на лечение. Без лечения — неизбежная, неотвратимая смерть. А если мы ее полечим, она, скорее всего, будет жить.

— Ну, вот видите, стопроцентную гарантию вы не даете.

— Гарантию дает только страховой полис. Я Вам даю не гарантию, а надежду. Шанс на спасение. Хватайте его руками, зубами. Речь идет о жизни Вашей мамы!

— Но войдите же и в мое положение, доктор. Я уговорю маму на лечение. Если результат будет хороший — все в порядке. А если плохой? ЧТО ОБО МНЕ ЛЮДИ СКАЖУТ? ЛЮДИ МЕНЯ ЖЕ И ОСУДЯТ!

— Вы понимаете, что без лечения смерть вашей матери неизбежна?

— Понимаю.

— Вы отдаете себе отчет в том, что лечение — это единственный ее шанс на спасение?

—Я понимаю, доктор, что Вы хотите сказать. Но ведь людям этого не объяснишь!

— ЗНАЧИТ, ВАМ ВАША РЕПУТАЦИЯ ДОРОЖЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ СОБСТВЕННОЙ МАТЕРИ?

— Да что Вы, доктор! Мне жизнь матери дорога. Я же сын родной. Но ведь каждому не объяснишь, а люди осудят…

У этого разговора тоже нет конца. И нет конца этим людям, которые нищие духом… Ответственных, инициативных не так уж много. Их нужно ценить и лелеять, как прекрасные экзотические цветы. По крайней мере, им надо платить более высокую зарплату.

В английской коммунистической газете я прочитал такое объявление: «Редакции Morning Star требуется техническая секретарша, оклад 50 фунтов в неделю и трехнедельный оплачиваемый отпуск. Требуется еще одна техническая секретарша с ЧАСТИЧНОЙ САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬЮ. Оклад 150 фунтов в неделю, оплаченный четырехнедельный отпуск». На уровне секретарши самостоятельность, даже частичная, уже оплачивается. Но важны не только деньги, а еще и престиж.

Крайне важно воспитывать с детства престиж самостоятельности, ответственности, инициативы. Впрочем, об этом пусть думают педагоги, писатели, драматурги. Пусть лепят образы. А мы со времен Гиппократа занимаемся не столько душой, сколько телом. И еще наша задача — вовремя увернуться.

Я возвращаюсь домой измученный и слабый. Мне сочувствуют. На улице останавливают, расспрашивают. Это искренне. Нормальных людей немало. Иначе нельзя было бы жить. Постепенно вхожу в работу. Город маленький, 200 тысяч человек. Многие знают, что я пережил тяжелое потрясение. Может быть, поэтому очередная комиссия как-то заглохла.

Людмила Ивановна, между тем, укрепилась еще сильнее. Умеет она влиять на людей, никуда не денешься. Ее общие трапезы все теснее, все застольней. Щечки горят. Переглядываются. И в эту компанию вошел Гриша Левченко. Правда, без еды, лишь духовно. У него тяжелый гастрит, и он кушает на дому пюрированные смеси.

Гриша — важная фигура на шахматной доске: НАРКОЗ! Внешне все в порядке, мы с ним стабильно дружим многие годы. Когда ему нужно было оперировать геморрой, он прибежал ко мне, в онкологический диспансер, а не к хирургам по профилю. И многие годы мы вспоминали шутя, как он прятал свои чресла на операционном столе, чтобы сестры не сглазили. После операции Гриша ожил, прекратились изнурительные боли, и он смотрел на меня с благодарностью. А потом заболела раком желудка его мама. Ее положили в областную больницу. В это время я сам лежал в хирургии с перерезанным сухожилием на руке.

Его маму признали неоперабельной, нашли у нее метастаз над ключицей. Я приехал с Гришей из моей больницы в областную, посмотрел маму одной рукой и сказал, что ее можно оперировать. Метастазов у нее нет, это была ошибка. Гриша, однако, не решился на операцию в мое отсутствие. И чтобы не терять время, я назначил ей химиотерапию. Затем мы пригласили прекрасного ростовского хирурга, моего товарища. Я ему ассистировал, хотя рука у меня работала еще не в полную меру. Потом мы ее выходили. И вот уже пять лет, слава Богу, мама жива. А еще я оперировал Гришину тещу, и он говорил, что она меня любит больше его. В прошлом году Грише предложили полторы ставки — фактически без увеличения нагрузки. Но при этом ему необходимо было оставить совмещение в диспансере. Выгодное предложение, однако же он возразил: «Не могу предать Главного, он мне маму спас…».

Во время наркоза Гриша не молчит. Из него льются речи. Их содержание — скабрезные шутки «на грани» и за ее пределами. Поначалу жутковато, особенно женщинам, потом привыкаешь, потом уже необходимо — веселит и облегчает, и темп не сбивает. Разумеется, если все идет гладко. В местах затруднительных Гриша молчит, не мешает.

В последнее время он изменился: его шутки становятся все более злыми. В сложные моменты операции уже не замолкает, даже нагнетает, а Людмилу Ивановну называет Людиком. Они получили квартиры в одном доме, стали друг другу ближе по территории и по душе. Может быть, у Гриши это связано с болезненным комплексом, с каким-то изломом? Его настоящая фамилия Ройтман. Фамилию Левченко он заимствовал у жены. Его мама и тетя — типичные местечковые женщины, которые немножко поют, когда говорят, и не всегда справляются с буквой «р». «Гри-и-и-ша, ну ра-а-а-зве та-а-к мо-о-о-жно», — тянут они нараспев, традиционно покачивая головами, и косят глаза. А Гриша отвечает им лихо, посконным мужицким выкликом. И здесь чувствуется конфликт, протест, какая-то подспудная боль и нездоровье. Из подкорки это, оттуда, из глубины.