Голем и джинн - Хелен Уэкер

Не важно. Он был в прекрасном настроении, а прогулка пойдет ему только на пользу.

А потом начался дождь. Сперва тот просто освежал и вроде бы ничем не грозил, но постепенно становился все сильнее, а каждая попадавшая в Джинна капля превращалась в маленький болезненный удар. Он понял, что недооценил расстояние, отделявшее его от Вашингтон-стрит. Он пошел быстрее, а потом и побежал под проливным дождем, с застывшей на лице гримасой, которая могла означать и боль и удовольствие. Падавшие на обнаженную кожу капли тут же испарялись с тихим шипением. Если бы какой-нибудь полицейский или бродяга, которым не повезло задержаться в этот час на улице, взглянули пристальнее, они увидели бы беззвучно бегущего человека, за которым следовало облачко пара.

Он бежал все быстрее и быстрее, на запад, а потом снова на юг. Постепенно его начала охватывать слабость, какая-то сладостная лень, зовущая остановиться, лечь на землю и позволить дождю мягко и безболезненно принести свободу. Но Джинн гнал эти мысли прочь, заставлял себя думать о всегда горячей печи в мастерской Арбели и продолжал свой бег.

Наконец он нашел Вашингтон-стрит и пронесся мимо пустого Фултонского рынка. Дождь все не унимался. Бег уже не был ровным, Джинн запинался и несколько раз чуть не упал, но продолжал движение. Уже на исходе сил он одолел последний квартал перед мастерской.

Свадьба Сэма и Лулу давно закончилась. Тарелки были перемыты, и в кофейне Фаддулов снова установился обычный порядок. Арбели вернулся в мастерскую, чтобы немного поработать и отвлечься от тревожных мыслей о том, куда подевался Джинн. Он сам чувствовал, что становится смешным и ведет себя как беспокойная наседка. День перешел в вечер, и тревога сменилась раздражением, потом злостью, а когда начался дождь — и самым настоящим страхом. Арбели утешал себя только тем, что, где бы ни был Джинн, у него наверняка хватит ума спрятаться от дождя.

Вдруг дверь мастерской распахнулась. В нее ввалился Джинн, пролетел три ведущие вниз ступеньки и ничком рухнул на пол.

— Господи! — бросился к нему Арбели.

Джинн не шевелился. От его мокрой одежды поднимались завитки пара. В панике Арбели схватил его за плечи и перевернул на спину.

Глаза Джинна открылись, и он слабо улыбнулся своему наставнику.

— Привет, Арбели, — прохрипел он. — У меня был чудесный вечер.

8

Пришел октябрь, и летнее тепло окончательно покинуло Нью-Йорк. Листья на деревьях в Центральном парке едва успевали пожелтеть, а через пару дней садовники уже сметали их в большие мокрые кучи и увозили на тележках прочь. С серого неба сыпался бесконечный мелкий дождик.

Оживленный перекресток Деланси-стрит и Аллен-стрит, на котором находилась пекарня Радзинов, в эти дни напоминал шевелящийся серо-коричневый лоскутный коврик. Пешеходы, закутанные в пальто и шали, брели по грязным тротуарам, низко пригнувшись, чтобы хоть немного защититься от ветра и дождя. Жирные клубы дыма поднимались из стоящих на краю улицы бочек, у которых останавливались погреть руки мальчишки-посыльные и старьевщики. Но в самой пекарне атмосфера была совсем другой. Холодный ветер не проникал дальше порога, напуганный жаром двух огромных, постоянно топящихся духовок. Только что зашедшие покупатели дрожали и топали ногами, чтобы согреться, а сам Мо Радзин работал в рубашке с короткими рукавами, потемневшей на спине от пота. Середину пекарни занимали два больших, постоянно присыпанных мукой стола, на которых Тея Радзин и ее помощницы месили и раскатывали тесто, сплетали его в косички и лепили буханки. Большая витрина в передней части пекарни была заставлена ржаными и пшеничными буханками и булочками, сладкими пирогами, миндальным печеньем и сладкими как мед штруделями с изюмом. Весь район знал, что хлеб у Радзина неплохой и стоит недорого, а с их сдобой не может соперничать ни одна пекарня в округе.

Пекарня жила, подчиняясь своему давно установившемуся ежедневному ритму. Каждое утро ровно в пять Мо Радзин отпирал переднюю дверь, выметал из печей вчерашнюю золу, засыпал туда новый уголь и разводил огонь. Тея с их детьми, Сельмой и сонным маленьким Аби, появлялась в пять тридцать. Они раскрывали тесто, поднимавшееся всю ночь, месили его и начинали лепить первые буханки. К шести приходили помощницы: Анна Блумберг и новенькая, Хава.

Анна Блумберг не давала своим нанимателям жить спокойно. Дочь портного, она в шестнадцать лет покинула родной Цинциннати и одна отправилась в Нью-Йорк с намерением поступить в Еврейский театр и стать второй Сарой Адлер, хотя главным образом ее поманили в дорогу не эти честолюбивые планы, а сам город. После двух неудачных прослушиваний она пожала плечами, махнула рукой на артистическую карьеру и начала искать работу. Ее взяли к Радзинам, и она очень быстро подружилась с двумя другими работницами. Поэтому их недавнее увольнение, последовавшее одно за другим, стало для нее настоящим ударом.

Сам Мо Радзин относился к потере сразу двух помощниц со смешанными чувствами: с одной стороны, рабочих рук в пекарне, конечно, не хватало, но с другой — он уже с трудом выносил непрерывный поток сплетен и откровенное кокетство девушек с клиентами, а потому после их ухода вздохнул с облегчением. А когда старый раввин пришел поговорить с Мо и привел с собой высокую, серьезную и явно неопытную девушку с коробкой домашней выпечки, он не знал, радоваться ему или огорчаться.

Мо Радзин не принадлежал к числу тех, кто старается видеть в других людях только хорошее, а потому, поглядев на девушку и на равви, решил, что Мейер, по крайней мере отчасти, исказил истину. Девушка, очевидно, переживала не лучшие времена — одежда у нее была дешевой и плохо подогнанной, а украшения и вовсе отсутствовали, — но вся эта история об умершем муже вызывала сильные сомнения и очень походила на выдумку. Скорее всего, она была обнищавшей любовницей самого равви. Ну и что с того? У мужчин есть свои потребности, даже у святых. Гораздо важнее другое: если он даст ей работу, равви будет у него в долгу. А кроме того, принесенная сдоба оказалась великолепной.

Скоро стало ясно, что девушка — настоящая находка. Она работала без остановки и, казалось, никогда не уставала. Сначала им даже приходилось напоминать ей о том, что пора сделать перерыв.

— Мы ведь здесь не каторжные, дорогуша, — сказала ей Тея в первый же день, когда девушка простояла у стола шесть часов без передыху.

В ответ та смущенно улыбнулась:

— Извините. Просто мне так нравится работать, что не хочется останавливаться.

Миссис Радзин, обычно не одобрявшая всех нанятых мужем работниц, прониклась к новой девушке симпатией с первого взгляда. Тея была женщиной толстокожей, но сентиментальной в душе, и история молодой вдовы глубоко растрогала ее. Как-то вечером Мо Радзин имел неосторожность высказать вслух свои подозрения насчет отношений девушки с равви и в ответ выслушал множество неприятных вещей касательно своего цинизма, недоверчивости и характера в целом. После этого Мо предпочитал держать собственное мнение при себе, но даже он не мог не восхищаться неистощимой энергией Хавы. Иногда казалось, что ее руки двигаются с какой-то немыслимой скоростью, а слепленные ими плетенки и претцели получались удивительно ровными и абсолютно одинаковыми. Он собирался нанять двух новых работниц вместо двух уволившихся, но через несколько дней обнаружил, что одной новенькой вполне достаточно, дабы производительность пекарни не уменьшилась. Один работник вместо двух — это значит в пекарне будет немного просторнее, а кроме того, можно сэкономить одиннадцать долларов в неделю на жалованье. Радзин решил, что предыдущие девушки тратили на флирт и сплетни еще больше времени, чем он подозревал.

Только Анна отказывалась восхищаться новой работницей. Она впала в уныние, когда подряд уволились две ее подруги, а тут еще эта новенькая возомнила себе, что может заменить сразу двух. Конечно, с ней случилась замечательно трагическая история, но с какой стати она вечно молчит и демонстрирует свое трудолюбие? Анна наблюдала за тем, как девушка работает, и понимала, что самой ей никогда не достичь такого мастерства.

Анне было бы приятно узнать, что Хава совсем не так уверена в себе, как могло показаться. Постоянно выдавать себя за человека было тяжело. Уже через несколько недель, вспоминая тот первый день, когда она проработала шесть часов без перерыва, она удивлялась, как можно было быть такой неосторожной и наивной. Она легко настраивалась на ритм работы, отмеряемый ударами кулаком по тесту и дребезжанием дверного колокольчика, а настроившись, забывала о времени и осторожности. В последние дни она научилась иногда намеренно делать ошибки и размещать печенья на противне не такими ровными рядами.