Прежде чем я упаду - Лорен Оливер

Съехав с края стола, я опускаюсь на стул, медленно закидываю ногу на ногу и складываю руки на коленях. В классе тут и там раздаются смешки и вздохи, взрывы звуков. Не знаю, откуда взялось это ощущение полного, абсолютного контроля. Еще несколько месяцев назад я превращалась в желе, когда ко мне обращался парень, включая Роба. Но мне легко и просто, будто впервые в жизни я никем не притворяюсь.

— На свой стул, — почти рычит мистер Даймлер.

Его лицо стало темно-красным, едва ли не фиолетовым. Я вывела его из себя, возможно впервые в истории «Томаса Джефферсона». Заработала очко в игре, которую мы с ним ведем. При этой мысли у меня екает в животе — довольно приятно, как перед гребнем американских горок, когда вот-вот окажешься на самом верху, увидишь парк с высоты, замрешь на долю секунды и ринешься вниз. Так сосет под ложечкой перед тем, как мир рассыпается на части, и ты с визгом летишь навстречу ветру, абсолютно свободная. Хохот в классе превращается в гул. Из коридора его можно принять за аплодисменты.

Остаток урока я веду себя тихо, хотя шепотки и смешки не прекращаются, и получаю три записки. Одна от Бекки: «Ты потрясающая»; другая от Ханны Гордон: «Он та-а-акой душка». Третья падает ко мне на колени, скомканная, как мусор, прежде чем я замечаю, кто ее кинул. В ней написано: «Шлюха». На мгновение я испытываю прилив стыда, подобный тошноте или головокружению, но он быстро проходит. Все не по-настоящему. Даже я больше не настоящая.

Четвертая записка появляется перед самым концом урока. Она сложена в форме самолетика и буквально приземляется мне на парту, когда мистер Даймлер стоит спиной и пишет формулу на доске. Самолетик такой совершенный, что мне жаль его трогать, и все же я раворачиваю крылья и вижу аккуратные печатные буквы.

«Ты слишком хороша для этого».

Подписи нет, но мне ясно, что записка от Кента, и на мгновение меня пронзает резкая и глубокая, непонятная и неописуемая боль, словно нож входит под ребра, и я едва не задыхаюсь. Я не должна была умереть. Только не я.

С величайшей осторожностью я беру записку и рву пополам, потом еще раз пополам.

Мы не унимаемся весь урок, и мистер Даймлер сдастся за две минуты до звонка.

— Не забудьте: в понедельник контрольная. Пределы и асимптоты.

Класс разом выдыхает, дружно шуршит куртками и скребет стульями по линолеуму. Учитель с усталым видом облокачивается на стол и добавляет:

— Саманта Кингстон, останься.

Он даже не смотрит на меня, но от его тона пробирает дрожь. Впервые до меня доходит, что я могу нарваться на неприятности. Невелика беда. Однако, если мистер Даймлер прочитает мне мораль об ответственности, я умру от неловкости. Еще раз умру.

— Желаю удачи, — шепчет Бекка по дороге к двери.

Мы даже не дружим с ней — Линдси называет ее Индюшкой, потому что она каждый день ест сэндвичи с индейкой, — но от ее поддержки становится немного легче.

Мистер Даймлер ждет, когда последний ученик покинет класс, — уголком глаза я замечаю, как Кент медлит, — затем неспешно подходит к двери и запирает ее. От щелчка замка — такого окончательного, такого резкого — мое сердце пропускает удар. На секунду я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова в автомобиле с Линдси на Фэллоу-Ридж-роуд и расплывчатые фары чужой машины приговором несутся навстречу. «Они всегда сдаются первыми», — сказала Линдси, но сейчас я совершенно ясно и отчетливо понимаю: причина была в другом. Линдси занимается этим ради единственного захватывающего мгновения неизвестности при встрече с тем, кто не свернет и сбросит тебя с дороги в темноту.

Когда я открываю глаза, мистер Даймлер стоит, уперев руки в боки и уставившись на меня.

— О чем ты думала, паразитка?

От неожиданности я вздрагиваю. Впервые в жизни меня обозвал учитель.

— Я… не понимаю, о чем вы.

Мой голос звучит выше и моложе, чем хотелось бы.

— О твоих выкрутасах у всех на виду. О чем ты думала?

Я поднимаюсь, чтобы не сидеть и не смотреть на него снизу вверх, как ребенок. Мои ноги дрожат, так что приходится облокотиться о парту. Я делаю глубокий вдох, стараясь собраться с мыслями. Это ничего не значит; завтра все сотрется, исчезнет.

— Прошу прощения. — Ко мне потихоньку возвращаются силы. — Я действительно даже не догадываюсь, о чем речь. Я поступила неправильно?

Теперь он разглядывает дверь; мышцы его челюсти дергаются. Это едва заметное движение наполняет меня уверенностью. Я хочу прикоснуться к нему, запустить пальцы в волосы.

— Ты можешь вляпаться в большие неприятности, сама знаешь. И меня втянуть.

Звучит первый звонок: урок официально окончен. Моя кровь бурлит, воздух вновь начинает петь. Я осторожно огибаю парту, подхожу к доске и замираю, когда между нами остается всего несколько футов. Он не пятится. Вместо этого он наконец-то ко мне поворачивается. Его взгляд такой глубокий, он полон чувства, которое почти пугает меня. Но только почти.

Небрежно прислонившись к парте Бекки, я откидываюсь назад и опираюсь на локти, так что полностью лежу перед ним: ноги, грудь и все остальное. Голова словно парит отдельно от тела; тело словно парит отдельно от крови; я вся превращаюсь в сгусток энергии и вибраций.

— Мне наплевать на неприятности, — как можно сексуальнее сообщаю я.

Мистер Даймлер смотрит мне в глаза и никуда больше, но мне отчего-то ясно, что это лишь усилие воли.

— Что ты творишь?

Юбка высоко задралась, и наверняка видно нижнее белье. На мне надеты розовые кружевные трусики «танга», одни из первых в моей жизни. В «танга» мне всегда кажется, что в задницу забилась резиновая лента, но в прошлом году мы с Линдси купили одинаковые трусики в «Виктория сикрет» и поклялись их носить.

Я словно читаю вслух сценарий, играю в кино.

— Могу прекратить, если угодно, — говорю я с невольным придыханием.

Дышать я перестаю… весь мир замер в ожидании его ответа.

Однако в его голосе слышны усталость и раздражение — совсем не то, на что я рассчитывала.

— Чего ты хочешь, Саманта?

От его резкого тона я вздрагиваю, на миг все вылетает из головы. Теперь он смотрит на меня с нетерпением, как будто я попросила исправить оценку. Раздается второй звонок. Сейчас мистер Даймлер отпустит меня, напомнив о контрольной в понедельник. Я выронила вожжи из рук и не имею понятия, что делать. Воздух продолжает звенеть, но зловеще, словно полон острых ножей, которые вот-вот упадут на пол.

— Я… хочу вас.

Не собиралась признаваться в этом так неуверенно, но я действительно его хочу. Кого я хочу, так это мистера Даймлера. Голова кружится в слепой панике; я не могу вспомнить его имя и готова истерически захохотать: валяюсь полуголая перед учителем математики, забыв даже его имя. Наконец вспоминаю: Эван.

— Я хочу тебя, Эван, — чуть смелее повторяю я, впервые назвав его по имени.

Он долго смотрит на меня. Я начинаю нервничать. Мне не терпится отвернуться, одернуть юбку или сложить руки на груди, но я запрещаю себе шевелиться.

— О чем ты думаешь? — наконец спрашиваю я.

Вместо ответа он молча, решительно подходит ко мне, кладет руки на плечи, опрокидывает на парту Бекки и склоняется надо мной. Он целует меня, лижет шею и уши и похрюкивает, точно Пикуль, когда ему хочется писать. Прижатая его телом, я ощущаю себя крошечной; его сильные ладони жадно шарят по моим плечам и рукам.

Он просовывает ладонь мне под кофту и по очереди сжимает груди, так сильно, что я чуть не вскрикиваю. Его язык большой и толстый. «Я целуюсь с мистером Даймлером, я целуюсь с мистером Даймлером, Линдси в жизни не поверит», — думаю я, но это совсем не похоже на то, что я воображала. Его щетина царапает кожу, и в голову приходит ужасная мысль: «Наверное, мама чувствует то же самое, когда целуется с папой».

Открыв глаза, я вижу простые крапчатые плитки потолка — те самые, которые не один час разглядывала во время семестра, — и начинаю мысленно кружить возле них, пересчитывать, как будто я муха, жужжащая над собственным телом. «Почему потолок остался прежним? — размышляю я. — Почему не обрушился на нас?» Внезапно бесшабашность уходит; блестящие острые ножи осыпаются на пол, и одновременно что-то обрывается глубоко внутри. Я словно трезвею после того, как пила всю ночь.

Положив руки ему на грудь, я пытаюсь отпихнуть его, но он слишком тяжелый, слишком сильный. Под кончиками пальцев чувствуются мышцы — мы с Линдси выяснили, что в средней школе он играл в лакросс, — и тонкий слой жира над ними. Он налегает на меня всем телом, и мне нечем дышать. Я расплющена под ним, его бедра втиснулись между моих ног, теплый, толстый и тяжелый живот прилип к моему. Я сжимаю губы, мотаю головой и бормочу:

— Нет… не здесь.

На самом деле я собиралась сказать: «Нет. Не здесь. И вообще нигде». Я собиралась сказать: «Хватит».