Прежде чем я упаду - Лорен Оливер

— Счастливого Дня Купидона! — напевает Элоди, забираясь в Танк.

Линдси переводит взгляд с Элоди на меня.

— У вас что, состязание «на ком меньше надето»?

— Свои достоинства надо демонстрировать. — Наклонившись за кофе, Элоди изучает мою юбку. — Забыла надеть трусы, Сэм?

Линдси хихикает.

— А тебе завидно? — огрызаюсь я, не отрываясь от окна.

— Что это с ней? — удивляется Элоди, откидываясь на спинку кресла.

— Забыла принять таблетки для счастья.

Уголком глаза я замечаю, как Линдси гримасничает, показывая: «Не обращай внимания». Словно я трудный ребенок. Я вспоминаю о старых фотографиях, на которых она стоит рука об руку с Джулиет Сихой, о развороченной голове Джулиет и о брызгах плоти на стене подвала. Ярость возвращается; я сдерживаюсь из последних сил. Мне хочется повернуться к Линдси и заорать, что она фальшивка, лгунья, что я вижу ее насквозь.

«Я вижу тебя насквозь…» У меня екает сердце, когда я вспоминаю слова Кента.

— Знаю, что тебя взбодрит, — сообщает Элоди, с самодовольным видом роясь в сумке.

Прижав пальцы к вискам, я отзываюсь:

— Боже правый, Элоди, если сейчас ты вручишь мне презерватив…

— Но… это же подарок для тебя, — хмурится она, держа презерватив двумя пальцами и глядя на Линдси в поисках поддержки.

— Тебе виднее, — пожимает плечами Линдси; она не смотрит на меня, но я чувствую, что начинаю ее раздражать, и, если честно, меня это радует. — Если хочешь стать ходячим рассадником венерических заболеваний…

— Кому знать, как не тебе.

Эта фраза вырывается у меня невольно. Линдси вихрем оборачивается ко мне.

— Что ты сказала?

— Ничего.

— Ты сказала…

— Ничего я не говорила, — возражаю я, прислоняясь лбом к стеклу.

Элоди так и застыла с презервативом в руках.

— Ну же, Сэм. Берегите любовь и все такое.

Теперь потеря девственности кажется мне нелепостью, сюжетным поворотом другого фильма, другого персонажа, другой жизни. Я пытаюсь вспомнить, что мне нравится в Робе — что мне нравилось в нем, — но перед глазами мелькают лишь разрозненные картинки: Роб валяется на диване Кента, хватает меня за руку и обвиняет в измене; Роб кладет мне голову на плечо в своем подвале и шепчет, что мечтает заснуть рядом; Роб поворачивается ко мне спиной в шестом классе; Роб поднимает руку и произносит: «Пять минут»; Роб впервые берет меня за руку, когда мы идем по коридору, и меня затопляет ощущение силы и гордости. Это похоже на чужие воспоминания.

И тогда до меня по-настоящему доходит: все это больше ничего не значит. Все на свете больше ничего не значит.

Обернувшись, я выхватываю у Элоди презерватив, натянуто улыбаюсь и повторяю за ней:

— Берегите любовь.

— Вот умница! — радостно восклицает Элоди.

Тут Линдси жмет на тормоза на красный свет, я падаю вперед и вытягиваю руку, чтобы не удариться о приборную панель, затем машина останавливается, и меня отбрасывает назад, на подголовник. Стакан в держателе подпрыгивает, кофе брызгает мне на бедро.

— Ой, — хихикает Линдси. — Ради бога, прости.

— А ты опасна! — смеется Элоди, пристегивая ремень безопасности.

Ярость, которую я испытываю все утро, изливается в одно мгновение, и я кричу:

— Да что с тобой, черт побери, такое?

Улыбка Линдси застывает на губах.

— Что?

— Что с тобой такое, черт побери?

Схватив салфетки из бардачка, я вытираю ногу. Кофе не такой уж горячий — Линдси сняла крышку, чтобы он остыл, — но оставляет на бедре красную отметину, и мне хочется плакать.

— В чем проблема? — продолжаю я. — Красный свет — стоп. Зеленый свет — вперед. С желтым сложнее, но если немного потренироваться, дойдет даже до тебя.

Подруги пораженно смотрят на меня, но я не замолкаю, я не могу замолчать, это все Линдси виновата, Линдси и ее дурацкая манера вождения.

— Даже обезьяну можно научить водить машину. Что такое? В чем дело? Желаешь доказать, что тебе все по барабану? Что тебе наплевать на все? На все и на всех? Здесь помять крыло, там снести зеркало, ой, слава богу, у нас есть подушки безопасности, для того и придуманы бамперы, ладно, поехали дальше, поехали дальше, все останется между нами. Но вот что, Линдси. Тебе не нужно ничего доказывать. Мы в курсе, что тебе по барабану все, кроме себя. Мы всегда это знали.

У меня кончается воздух, и на мгновение повисает полная тишина. Линдси даже не смотрит на меня. Она уставилась прямо перед собой, сжимая руль обеими руками с побелевшими костяшками. Загорается зеленый, и она со всей силы жмет на газ. Мотор рокочет, словно далекий гром.

Она не сразу собирается с мыслями, а когда собирается, ее голос звучит тихо и приглушенно.

— Да как ты смеешь?..

— Девочки, — нервно вступает Элоди с заднего сиденья. — Не надо ссориться, ладно? Хватит.

Ярость продолжает бежать по моим жилам электрическим током. Много лет я не ощущала себя такой взвинченной и живой. Я вихрем оборачиваюсь к Элоди.

— Почему ты никогда не защищаешься? Тебе же известно, что это правда. Она сука. Ну же, скажи это.

Элоди вжимается в спинку кресла и быстро переводит взгляд с Линдси на меня и обратно.

— Оставь ее в покое, — шипит Линдси.

Открыв рот, Элоди целую минуту мотает головой.

— Мне следовало догадаться. — Одновременно я испытываю триумф и тошноту. — Ты боишься ее. Это же очевидно.

— Оставь ее в покое! — повышает голос Линдси.

— Я должна оставить ее в покое? — Резкость и ясность исчезают, реальность пытается вырваться из-под контроля. — Это ты всю жизнь обращаешься с ней как с дерьмом. Ты. «Элоди такая жалкая. Вы только посмотрите, как Элоди вешается на Стива, а ведь она даже не нравится ему. Ну надо же, Элоди снова нажралась. Надеюсь, она не сблюет в моей машине; не дай бог, кожа провоняет спиртягой».

На последнем слове Элоди резко вдыхает. Я зашла слишком далеко. В ту же секунду мне хочется забрать свои слова обратно. Зеркало до сих пор опущено, и я вижу, как Элоди с дрожащими губами отвернулась к окну, явно стараясь не заплакать. Правило лучших друзей номер один: есть вещи, которых никогда, ни при каких условиях нельзя говорить.

Вдруг Линдси жмет на тормоза. Мы посреди Сто двадцатого шоссе, в полумиле от школы, и за нами уже выстроилась очередь. Машина выруливает на встречную полосу, чтобы не врезаться в нас; к счастью, ей навстречу никто не едет. Даже Элоди вопит.

— О господи! — Мое сердце колотится. — Что ты творишь?

Водитель проезжает мимо, яростно давя на гудок. Пассажир опускает окно и что-то кричит, но я не слышу, только вижу мельком бейсболку и злобные глаза.

Люди в очереди тоже начинают давить на гудки, одна ко Линдси ставит машину на ручник и не двигается с места.

— Линдси, — пугается Элоди. — Сэм права. Это не смешно.

Тогда Линдси резко наклоняется ко мне. Неужели собирается ударить? Но она только распахивает дверцу и тихо командует голосом, полным гнева:

— Вон!

— Что?

Холодный воздух врывается в машину, как удар в живот, и я сдуваюсь. Остатки ярости и бесстрашия испаряются, остается одна усталость.

— Линдз. — Элоди пытается смеяться, но смех выходит визгливым и истеричным. — Ты не можешь выгнать ее на улицу. Она замерзнет.

— Вон, — повторяет Линдси.

Вокруг потихоньку собираются автомобили, водители гудят, опускают окна и орут. Фразы теряются в реве моторов и блеянии гудков, но все равно это унизительно. Я вжимаюсь в кресло при мысли, что придется вылезти наружу и месить грязь в канаве, пока мимо будут мчаться десятки машин и все будут на меня глазеть. Я ищу у Элоди поддержки, но она отворачивается.

Снова наклонившись, Линдси шепчет мне на ухо:

— Вон. Отсюда.

Наверное, со стороны кажется, что мы секретничаем.

Взяв сумку, я выбираюсь из машины. Мороз хватает за ноги, мешает двигаться. В ту же секунду Линдси жмет на газ и мчится прочь с распахнутой дверцей.

Я бреду вдоль дороги по канаве, полной листьев и мусора. Пальцы рук и ног немеют почти сразу, и я нарочно топаю по листьям, покрытым инеем, чтобы немного разогнать кровь. Через минуту пробка начинает рассасываться, гудки затихают вдали, подобно шуму проходящего поезда.

Рядом тормозит синяя «тойота». Из окна высовывается седая женщина лет шестидесяти, она качает головой и хмурится, затем произносит:

— Совсем рехнулась.

Мгновение я просто стою, но когда машина отъезжает, вспоминаю, что это ничего не значит, все на свете ничего не значит, и показываю средний палец. Надеюсь, она видит.

Всю дорогу до школы я вновь и вновь повторяю, пока слова не утрачивают смысл: «Это ничего не значит, все на свете ничего не значит».

Вот что еще я выяснила в то утро: если перейдешь черту и ничего не случится, черта потеряет смысл. Как в старой загадке: если в лесу упадет дерево, а вокруг никого нет, раздастся ли треск?