Повести и рассказы - Генрик Сенкевич

Ах! Это чувство бессильного гнева и уверенность: ничего сделать нельзя! —  в ту минуту были чуть ли не горше всего остального... Я всегда стыдился плакать, даже наедине с собой. И если горе силой исторгало слезы из моих глаз, то с не меньшей силой их удерживала гордость. Но теперь, когда наконец иссякла бессильная ярость, разрывавшая мне грудь, и предо мной предстали и мое одиночество, и этот челн с влюбленной четой, отражающейся в зеркальной глади, и это спокойное небо, и грустно шелестящие надо мной камыши, и тишина, и мои страдания, и моя жестокая участь,—  я разразился бурными рыданиями, и слезы неудержимым потоком хлынули из моих глаз; лежа навзничь, я заломил руки над головой и чуть не выл от страшной, невыразимой тоски.

Потом мне сделалось дурно. Меня охватило оцепенение, Я почти не сознавал окружающего и только чувствовал, как у меня холодеют кончики рук и ног. Дурнота моя все усиливалась. Обрывками мелькала мысль, что это близится смерть и великое ледяное успокоение. Мне казалось, что эта мрачная владычица могил уже завладевает мною, и я встретил ее спокойным остекленевшим взором. «Конец!» —  подумал я, и словно огромная тяжесть свалилась с моей груди.

Но это не был конец. Долго ли я так лежал на дне лодки, я не отдавал себе отчета. Порой перед моими глазами проплывали по небосводу легкие пушистые облака, порой с жалобным криком проносились то чайки, то журавли. Солнце высоко поднялось на небо и палило зноем. Ветер утих, не шелохнулись замершие камыши. Я как бы очнулся от сна и стал осматриваться по сторонам. Челна с Ганей и Селимом уже не было. Тишина, покой и умиротворение, царившее в природе, странно противоречили тому оцепенению, от которого я только что очнулся. Вокруг все было безмятежно, все улыбалось. Темно-синие стрекозы садились на края лодки и на плоские, как щиты, листья кувшинок; маленькие серые птички, нежно щебеча, покачивались в камышах; откуда-то доносилось упорное жужжание заблудившейся на воде пчелки; порой в зарослях аира перекликались дикие утки; на водные просторы выводили своих птенцов чирки. Птичьи республики и царства приподнимали передо мной завесу своей обыденной жизни, но ничто не привлекало моего внимания. Сонливость моя еще не прошла. День был знойный, и у меня нестерпимо разболелась голова; перегнувшись с лодки, я черная пригоршнями воду и пил ее запекшимися губами. Это мне отчасти вернуло силы. Я взял весло и, раздвигая осоку, повернул назад: было уже поздно и дома, наверное, хватились меня.

По дороге я пытался успокоить себя. Если Селим и Ганя действительно объяснились в любви, может быть, это и лучше, раздумывал я. По крайней мере, кончились эти проклятые дни неизвестности. Несчастье подняло забрало и стоит передо мной с открытым лицом. Я знаю его и должен с ним бороться. Странное дело: эта мысль даже обрела для меня какое-то мучительное очарование. Но у меня еще не было уверенности, и я решил ловко расспросить Эвуню, по крайней мере, насколько это будет возможно.

Домой я попал к обеду. Холодно поздоровался с Селимом я молча сел за стол. Отец, увидев меня, вскричал:

— Что с тобой, ты болен?

— Нет, Я здоров, только утомился, Я встал в три часа утра.

— Зачем?

— Мы ходили с Вахом па охоту. Я подстрелил волка. Потом лег спать, и у меня побаливает голова.

— Да ты посмотрись в зеркало, на что ты похож!

Гапя на минутку перестала есть и остановила на мне пристальный взгляд.

— Может быть, это последний визит в Устжицу так подействовал на вас, пап Генрик?

Я посмотрел ей прямо в глаза и почти резко спросил:

— Что ты этим хочешь сказать?

Ганя смутилась и начала что-то путано объяснять. Селим пришел ей на помощь.

— Ну, это вполне естественно. Кто влюблен, тот и худеет.

Я поочередно смотрел то на Ганю, то па Селима и, наконец, ответил, медленно и отчетливо, отчеканивая каждый слог:

— Не вижу, чтобы вы похудели —  ни ты, ни Ганя.

Пунцовый румянец залил лица обоих. Наступила минута крайне тягостного молчания. Я и сам не был уверен, не слишком ли далеко зашел; к счастью, однако, отец не все расслышал, а ксендз Людвик принял это за обычные пререкания молодежи.

— Вот это оса с жалом! —  воскликнул он, понюхав табак. —  Вот он как поддел вас. Так вам и надо: не приставайте к нему.

О боже! Как мало меня утешила эта победа и как охотно я бы отдал ее за поражение Селима!

После обеда, проходя через гостиную, я поглядел в зеркало. Действительно, вид у меня был, как у выходца с того света: под глазами синева, щеки ввалились. Мне показалось, что я страшно подурнел, но теперь мне уже было все равно.

Я отправился искать Эвуню. Обе сестрички обедали раньше нас и играли в саду, где была устроена детская гимнастика. Эвуня в небрежной позе сидела на деревянном стульчике, подвешенном на четырех веревках к поперечной балке качелей. Покачиваясь, она вслух разговаривала с собой, болтая ножками и время от времени потряхивая золотыми локонами.

Увидев меня, она улыбнулась и протянула мне ручки. Я взял ее на руки и пошел с нею в глубь аллеи.

Потом сел на скамью и, поставив Эвуню перед собой, спросил:

— Что же сегодня Эвуня делала весь день?

— Эвуня ездила кататься с мужем и с Ганей,—  похвалилась девочка.

Мужем своим Эвуня называла Селима,

— А хорошо ты вела себя сегодня?

— Хорошо.

— Вот как! Ведь хорошие детки всегда слушают, что говорят старшие, и стараются чему-нибудь научиться. А ты помнишь, Эвуня, о чем Селим говорил с Ганей?

—  Забыла.

—  Ну, может быть, хоть что-нибудь помнишь?

— Забыла.

— Нехорошая ты девочка! Сейчас же вспомни, а то я тебя не буду любить.

Девочка принялась тереть кулачком один глазок, а другим, покрасневшим от слез, исподлобья поглядела на меня, потом насупилась, словно собираясь заплакать, выпятила губки и сказала уже дрожащим от плача голоском:

— Забыла.

Что же еще могла мне ответить бедняжка? Право, я почувствовал себя глупцом, и вместе с тем мне стало стыдно лукавить с этим невинным ангелочком: спрашивать одно, желая выведать другое. К тому же Эвуня была любимицей всего дома и моей, так что я не хотел ее больше мучить. Я поцеловал ее в щечку, погладил и отпустил. Эвуня тотчас побежала к качелям, а я ушел таким же умным, каким был раньше, но с глубокой уверенностью, что объяснение между Селимом и Ганей уже произошло.

Под вечер Селим мне сказал:

— Мы не увидимся с неделю, я уезжаю.

— Куда? —  спросил я равнодушно.

— Отец велит мне навестить дядю в Шумной,—  ответил он,—  придется там с недельку провести.

Я взглянул па Ганю. Весть эта, судя по лицу, не произвела на нее никакого впечатления. Очевидно, Селим уже говорил с ней раньше.

Она улыбнулась и, оторвавшись от своего рукоделия, поглядела на Селима чуть плутовски, чуть задорно, а затем спросила:

— А вам хочется туда ехать?

— Как псу на цепь! —  выпалил он, но сразу спохватился и, заметив, что мадам д'Ив, не выносившая ни малейшей тривиальности, слегка поморщилась, прибавил: —  Простите за выражение, я дядю люблю, но, видите ли... мне тут... возле... вас, мадам д'Ив, приятнее.

При этих словах он бросил страстный взгляд па мадам д'Ив, что насмешило всех, не исключая и мадам д'Ив, которая вообще была обидчива, но к Селиму питала особую слабость. Все же она потрепала его легонько за ухо и, добродушно улыбаясь, сказала:

— Молодой человек, я могла бы быть вашей матерью.

Селим поцеловал у нее руку, и они помирились, а я подумал: как мы, однако, не похожи с Селимом. Если бы мне Ганя отвечала взаимностью, я бы только мечтал и витал в облаках. Разве было бы мне до шуток? А он и смеялся, и шутил, и веселился как ни в чем не бывало. Даже сияя от счастья, он дурачился, как всегда.

Перед самым отъездом он предложил мне:

— Знаешь что, поедем со мной!

— Не поеду. Нет ни малейшего желания.

Холодный тон моего ответа поразил Селима.

— Ты стал какой-то странный,—  заметил он. —  С некоторых пор я тебя не узнаю, но...

— Договаривай.

— ...но влюбленным все прощается.

— За исключением тех случаев, когда они встают поперек дороги,—  ответил я голосом статуи Командора.

Селим взметнул на меня быстрый, как молния, взгляд, проникший в самую глубь моей души.

— Так что ты говоришь?

— Я говорю, что не поеду и, во-вторых, что не все прощается.

Если бы этот разговор не происходил при всех, я: уверен, Селим сразу же повел бы дело начистоту. Во я не хотел говорить начистоту, пока у меня не было твердых доказательств. Однако я видел, что мои последние слова испугали Ганю и встревожили Селима. С минуту еще он помешкал, оттягивая свой отъезд под какими-то пустячными предлогами, и, наконец улучив минуту, тихо сказал мне:

— Садись верхом и проводи меня. Я хочу с тобой поговорить.