Вечная ночь - Полина Дашкова

— Она никогда не придёт! Не хочу жить! Я никому не нужен, я всем мешаю!

В последнее время он шёл на поправку. Доктор Филиппова собиралась выписывать его. И тут вдруг — такое резкое ухудшение. В процедурной он бился в руках двух санитаров, плакал, пытался разодрать себе лицо ногтями.

— Не подходите ко мне! — крикнул он, увидев Ольгу Юрьевну. — Не смотрите на меня! Я грязный, мерзкий, моё тело гниёт! От меня воняет! Не прикасайтесь!

— Павел Андреевич, что случилось?

Она кивнула санитарам, чтобы отпустили старика. Поняв, что его больше не держат, он перестал биться, бессильно опустился на пол, съёжился, закрыл голову руками и зарыдал.

— Она никогда не придёт, она нарочно сбагрила меня сюда. Конечно, она молодая красивая женщина, а я старый урод. Её можно понять. Хочет квартиру? Я отдам ей квартиру, и это будет справедливо. Я был с ней счастлив, хотя совершенно не заслуживал этого счастья. Я украл её молодость, её лучшие годы. Я предал свою семью, жену, детей, внуков. Что по сравнению с этим какая-то квартира?

Доктор Филиппова помогла ему подняться, усадила на банкетку. Старик дрожал и плакал. Ольга Юрьевна достала из кармана карамельку, протянула ему. Старик очень любил сладкое, и конфета часто успокаивала его лучше любого лекарства.

— Нет. Спасибо, — он помотал головой и горестно всхлипнул.

— Почему?

— Мне очень плохо. Я теперь знаю правду, страшную правду. Я не хочу жить.

— Интересно, что же это за правда?

— Моя жена нарочно сбагрила меня сюда. Я здесь умру быстрей, чем дома. У неё другой мужчина, моложе, здоровей, красивей меня. Ей нужна квартира. Она хочет от меня избавиться и начать новую жизнь.

— Кто вам сказал?

— Сосед.

— Кто именно из соседей?

— Новенький, лысый, которого с карусели сняли.

— Глупости, не слушайте его. Он просто злой человек. Он не знает ни вас, ни вашей жены. Он самого себя не знает и не помнит, а вы так расстраиваетесь.

— Не надо меня жалеть! — крикнул старик и замотал головой. — Ваша жалость только продлевает мои мучения. Я гнию заживо, и чем скорей все это закончится, тем лучше.

Ольге Юрьевне так и не удалось успокоить Никонова.

Старик опять стал рыдать и биться. Она видела, что месяц интенсивной терапии пошёл насмарку. Достаточно было нескольких злых слов, чтобы хрупкое равновесие в его больной душе разладилось. Теперь придётся начинать все сначала.

Но самое грустное, что жена его в одно из последних своих посещений зашла к доктору Филипповой в кабинет, прикрыла дверь, достала из сумочки коробку с дорогими духами, начала рассказывать, как благодарна за все, какой она, Ольга Юрьевна, замечательный доктор. Потом поинтересовалась, когда будет удобно прийти в больницу с нотариусом, чтобы муж подписал завещание, и наконец попросила выдать заключение о полной невменяемости её мужа и о том, что его необходимо поместить в интернат для слабоумных стариков.

— Вы не думайте, я не какая-нибудь, которая хочет от него избавиться. Поймите меня правильно. Я работаю, оставлять его дома одного нельзя, на сиделку ни моей зарплаты, ни его пенсии не хватит, — объяснила она и деликатно высморкалась в бумажный платок.

Ольга Юрьевна духи не взяла, сказала, что муж её не так безнадёжен, чтобы отправлять его в интернат. Разговор получился неприятный. Особенно не понравилось дамочке, когда доктор сказала, что её мужу нужны всего лишь внимание, уважение и самое обычное человеческое тепло. Никакой опасности ни для себя, ни для окружающих он не представляет. Дамочка ушла, не попрощавшись. Потом Ольга Юрьевна увидела, как в коридоре она кормила Никонова йогуртом с ложечки, гладила по голове и называла птенчиком. На лице старика было написано полнейшее счастье.

«И на том спасибо, — вздохнула про себя Ольга Юрьевна, — к каждому третьему из наших больных вообще никто никогда не приходит. Мы их держим, сколько возможно, потом переводим в отделение, где лежат хроники, лежат, пока не умрут. Всех жалко, и никому нельзя помочь».

Никонова вынесли на руках санитары.

Оля встала, подошла к зеркалу, поправила волосы, ещё влажные от дождя. Слабый крик старика стоял в ушах.

«Что же я так раскисла? Разве работать с несчастными депрессивными стариками тяжелей, чем копаться в мозгах маньяков?»

Пришлось наконец признаться себе: да, тяжелей. Каждый раз сталкиваешься с неизбежностью старости и смерти. Наблюдаешь, как угасает разум, как человек уходит в темноту, и ничего не можешь сделать. Боль, отчаяние родственников или предательство, приправленное пресным жирным соусом самооправдания. Ледяные барьеры между близкими людьми, ужас одиночества и эгоизма. Нет виноватых. Только жертвы. Те, кто предают и бросают больных стариков, тоже жертвы. Сколько ни придумывай уважительных причин, как ни пытайся забыть, всё равно не получается. Мучает совесть, грызёт изнутри страх, что тебя тоже когда-нибудь бросят умирать в доме скорби твои дети и внуки.

Старость, болезнь, смерть — зло обыденное, безличное. Зло, с которым нельзя бороться. А маньяки — зло исключительное, конкретное. Его можно вычислить и остановить. Если нет никаких следов, никаких зацепок в настоящем, надо заглянуть в прошлое.

Когда появился Молох, Оля сразу вспомнила Давыдовского душителя Анатолия Пьяных и пыталась найти материалы по тому старому делу. Что бы ей ни говорили, она видела очевидное сходство почерка его и Молоха. Но материалов не нашла. На фамилию «Пьяных» поисковая система не выдала никакой информации. В архивах института удалось отыскать только копию официального заключения экспертной комиссии.

— Ты что, не помнишь? Все материалы были приобщены к уголовному делу и переданы следствию, — сказал Кирилл Петрович, — я вообще не понимаю, зачем тебе это надо.

Оля откопала сообщение о пожаре в давыдовском интернате для слепых и слабовидящих сирот, который произошёл в ноябре восемьдесят шестого, то есть именно тогда, когда Пьяных покончил с собой. При пожаре погибло трое детей, две воспитательницы, одна учительница. Позже в больнице скончались от ожогов няня и сторож. Причиной трагедии решено было считать неисправность электропроводки.

Обычно по делам об особо тяжких преступлениях собирается огромное количество сведений, которые подлежат регистрации, учёту, хранению. Всё, что касалось дела Пьяных, исчезло бесследно.

Дима Соловьёв тоже удивился, когда она попросила его послать официальный запрос в ГИЦ[1]. От него она услышала те же слова:

— Не понимаю, зачем тебе это надо?

Если честно, она сама до конца не понимала.

— Действительно, почерк немного похож, — сказал Дима, — но всё-таки это не Молох. Ты же знаешь, убийца повесился в камере. Он не мог воскреснуть. Или ты подозреваешь, что Пьяных — не настоящий убийца?

— Подозреваю, — призналась Оля, — как тогда, так и сейчас.

— Да? Только никому, кроме меня, не говори об этом, ладно? И так я постоянно слышу, что ты фантазируешь, выдумываешь какие-то завиральные версии.

— Хорошо, никому, кроме тебя, не скажу. Но тебе ведь можно?

— Мне можно. Мне говори, что хочешь.

Она сняла телефонную трубку, набрала рабочий номер Димы Соловьёва, долго слушала длинные гудки. Трубку так никто и не взял. Оля хотела перезвонить на мобильный, но в дверь постучали, и через минуту в кабинет ввалился табунок студентов-практикантов.

Совещание у заместителя министра проходило довольно вяло. Соловьёв высказал версию, что это продолжение серии, начавшейся два года назад. Трёх неопознанных подростков и Женю Качалову мог убить один и тот же человек. Совпадала география преступлений — лесополоса у шоссе, в радиусе около двадцати километров от МКАД. Способ убийства, приблизительный возраст убитых. Отсутствие очевидных следов изнасилования. Убийца каждый раз оглушал ребёнка ударом по голове сзади, душил руками, раздевал и потом поливал труп детским косметическим маслом. Надо ещё раз просмотреть поисковые профили преступника, составленные специалистами-психологами и психиатрами из группы профессора Гущенко. Они, вероятно, полностью совпадут с нынешним вариантом.

— Но тогда у нас этих профилей было штук пять, и все разные, — напомнил заместитель министра, — что вы скажете, Кирилл Петрович?

Профессор Гущенко скромно сидел в углу, закинув ногу на ногу, приспособив блокнот на круглом мощном колене, сосредоточенно водил ручкой по бумаге. Соловьёв только сейчас его заметил и тут же вспомнил Олины слова: Кириллу Петровичу под шестьдесят, а какой мощный интеллект, сколько энергии.

Профессор выглядел отлично. Широкие плечи, тёмно-русые густые волосы с красивой проседью, зачёсанные вбок и назад, гладкий покатый лоб, небольшие, без блеска, серые глаза. Крупный, слегка вздёрнутый нос, тонкий подвижный рот. Надёжный, спокойный, уверенный в себе мужчина. Интеллектуал, плейбой. Женщины от таких запросто теряют голову. Когда-то Соловьёв даже слегка ревновал к нему Олю, даром что профессор — холостяк.