Час шестый - Василий Белов

Это отцовское «плюй на пятки» запомнил Васька Пачин на всю жизнь. «Плюй на пятки!» — советовал он друзьям-краснофлотцам, когда те попадали в непромокаемую. (Они не понимали смысла Васькиной пословицы, рассказывать же не всегда было и время.) После сиденья на крыше мальчишка не испугался даже самой высокой в Ольховице кровли Прозоровского дома. Он слазал туда на спор, когда коммуна метала стог…

— А что, Митька Усов так и живет у Прозорова? — спросил матрос и тут же покаялся. Лицо жены вспыхнуло, словно маков цвет.

— Так и живет, — ничего не заметил Славушко. — А чего ему? Свою избу под дожжом сгноил, нонече гноит Прозоровскую.

«Плюй на пятки!» — сказал Васька сам себе и перевел разговор на нынешний сенокос.

К яйцам, сваренным в самоваре на полотенце, так никто и не притронулся.

— Ой, батюшко, Васильюшко, как ты дойдешь-то! — суетилась хозяйка. — На-ко, еицьки-ти хоть в карман положь! Глико, сотона, Евграф-то лошади не дал. Мало ли у вас лошадей-то в ковхозе? Хоть бы постыдился, ведь свой человек-то уезжает на службу.

— Добежим на своих двоих! — сказал Васька. — Божату Евграфу боязно сейчас родне угождать. Было бы как раньше, свою бы лошадь не пожалел.

— Акимко-то, пес, орет вчерась на всю волость: «Я им покажу, этим данилятам, я им покажу! Потрут они у меня сопель на кулак».

— Как бы самому ему не выпустить красные сопли, — усмехнулся матрос и встал. Расцеловался со Славушком, обнял хозяйку, взял чемодан. Жена отняла у него поклажу.

— Прощай, божатка! — сказал Васька весело. Хозяйка заплакала:

— На-ко хоть полотенце-то, через плечо чемодан-то нести!

Поклажа матросская была не тяжела, да нести придется много верст. На оводах и в жару… Тоня продернула хозяйское полотенце в чемоданную ручку. Все вышли из дома. На околице матрос перехватил у жены чемодан:

— Иди домой, дальше не провожай.

Она же все шла и шла… Васька обнял Тоню у придорожного стога. Сено было недавно сметано. От стога веяло запахом летних трав, пронизанных зноем.

Молодые прислонились на минуту к этому Ольховскому стогу. Тоня заплакала на широком плече Василия Пачина. Он гладил ее пахнущую рекой голову. Коса так и оставалась не расплетенной на две половины. Хотел спросить, почему она все еще заплетается по-девичьи, да не осмелился. А Тоня уже промочила слезами синюю матросскую форменку и вдруг заплакала по-бабьи, навзрыд. И тогда матрос решительно встал. Обнял ее в последний раз, еле расцепил плотные руки жены.

— Прощай, Тонюшка! Войны не будет, приедешь ко мне насовсем в Ленинград. А я той порой офицером стану. Заживем как люди…

Он кинул чемодан за плечо и зашагал прочь. Шел быстро, стараясь поменьше оглядываться. Тоня в слезах стояла у стога, такая крохотная, такая родная. Сердце матроса сжалось от скорби и нежности. Дорога вильнула влево за ивовые кусты. Вскоре и гумна остались далеко позади. Он оглянулся: придорожного стога было уже не видно, а тесовые ольховские крыши светились на солнце серебряным блеском. Они струились дрожащим маревом. «Прощай, Тоня, прощай, Ольховица!» — вслух произнес Васька Пачин и зашагал быстрее.

Шел он так споро, что на первом же волоке догнал тележный обоз. Трое залесенских и горских возниц ехали налегке, а двое везли на станцию сухое корье. Пачина окликнул кто-то знакомый, возы остановились. Матрос приторочил к тележному передку свой чемодан и, не вникая в то, что кричат земляки, быстро двинулся дальше. Он стыдился своих слез… Он дождался обозников уже ночью, в той самой деревне, где зимою поят и кормят коней. Стояли у того же дома, где брат матроса Павел Рогов обнаружил в телеге у Митьки Усова берданку и где голодный Игнаха воровал пироги из поклажи шибановских возчиков.

Матрос не стал останавливаться с обозом. Он забрал чемодан, попрощался и двинулся дальше. С рассветом он был уже в райцентре и на вокзале. Ленинградский поезд ходил через Вологду не каждый день. Пачин боялся, что опоздает на службу. До Вологды-то надо было еще часа четыре добираться на дачнике! Усталый и потный, Пачин пришел на вокзал и сразу встал в очередь за билетом. Едва-едва успел он купить билет и заскочить на подножку этого самого дачника. Дорожную пыль пришлось стряхивать в тамбуре.

Какой, к чертям, дачник, и кто прилепил к нему это нездешнее имечко? Никаких дач тут до самого Белого моря сроду не было… Лишь проплывают в полях деревни, похожие на родимую Ольховицу и на ту же ставшую такой близкой Шибаниху. Те же серебристые тесовые и драночные крыши, те же стога, похожие на красноармейские шлемы. Мелькают за окном дачника палисады с черемухами и рябинами. Черемухи давно отцвели, рябины еще цветут белым, кремовым цветом. Еще не завелись ягоды на рябинках, еще далеко до ягод. Еще не краснеют они своими роскошными тяжелыми гроздьями, дрозды еще не разбойничают на ветках. Скоро, скоро рябины начнут стыдливо краснеть в подоконных своих палисадничках, у бревенчатых бань, на берегах озер и тихоструйных речушек…

Краснофлотец Пачин с грустью обновил в памяти деревенские впечатления. Вспомнилось, как покраснела жена, когда во время чаепития он по неосторожности упомянул фамилию Прозорова. Вогнал ее, как дурак, в румяную краску…

Но не из-за того непразднично было на сердце матроса! Тревога от нехороших предположений то и дело вкрадывалась под тельняшку. Он гасил эту тревогу свежими воспоминаниями об отпуске, о женской ласке и новой родне… Четыре утренних и четыре вечерних зари полыхнули над ним одной краткой зарницей, бесшумной и ослепительной.

Вечерняя, вернее, ночная заря незаметно и как-то сразу переливалась в утреннюю, он едва успевал забыться на сгибе левой руки жены. И сладостный запах пота от этого сгиба, и запах речной воды от ее расплетеной на ночь косы, и сонный щебет ласточкиных чиряток в средине тихой ночи, и долгий, по-вдовьи тяжелый вздох коровы внизу… Особо помнится стукоток ритмичной Гуриной барабанки в рассветной Шибанихе… Все это слилось для Пачина в одну сплошную зарю. Восемь зорь вечерних и утренних. Нет, счастливых было всего четыре, если не считать свадебную. И чего там считать свадебную, да еще в пост?.. Да еще с дикой дракой, когда Акимко Дымов едва не поставил фонарь. Подростками, бывало, вместе ходили за морошкой в болото. А тут налетел как петух… Что с ним стряслось? Говорят, что таскается в пьяном виде за Верой Ивановной, Пашкиной бабой… Хорошо, что все обошлось без последствий. Вот было бы скалозубства для вечернего «якоря»: курсант Пачин жену не привез, а привез синий фонарь под глазом…

Братва окрестила «якорем» тот самый гальюн, где курильщики собирались каждый вечер перед отбоем…

Свист дымовской гири не запечатлелся в слуховой памяти курсанта, но запечатлелась на всю жизнь ночная возня ласточкиных чирят под стропилами избы Тониных братьев. Да еще Гурина барабанка. Запомнились и коровьи вздохи внизу, под верхним сараем, словно меха в Гавриловой кузнице. До конца жизни запомнит матрос холщовый полог, еще до свадьбы приготовленный тещей на повети около перевала со свежим сеном. Никто не ведал, не слышал, что было под тем пологом, ни один комар не проник в эту полотняную крепость…

Зато матрос припомнил все давно забытые ночные сенокосные деревенские звуки, похеренные еще черноморской службой.

А можно ль забыть удивление и даже стыд, полыхнувшие на дорогом лице Тони, когда после дурацкой стычки вздумал он сам постирать тельняшку и форменку? Тоня сердито, силой вырвала из рук грязную обмундировку.

Ослепительной счастливой зарницей мелькнула в жизни курсанта отпускная неделя. Какой там отпуск! Получилось всего четыре дня без дорог… Но за что ему такое везенье? Подготовительный курс Пачин закончил с одними тройками. Мало кому даже из старших курсантов удавалось побывать в отпуске летом во время практики. Летом братва плавала кто на «Авроре», кто на «Комсомольце», а кто и на эсминцах и тральщиках.

Уже хаживал кое-кто и в заграничный поход. А тут — поездка домой… Опять, наверное, выручил Николай Герасимович, земляк из-под Устюга… Вспомнилось, как встречали на крейсере товарища Сталина и Орджоникидзе, как давали концерт самодеятельности.

Тогда Васька Пачин под баян сплясал матросское «яблочко».

Ходили на Кавказское побережье. Товарищ Сталин покинул корабль в Сочи, но Пачин стоял в это время на вахте в машине. А во время другого похода матрос получил благодарность от самого комфлота Орлова… Но всего больше запомнилось, как еще до этого ходили они в Турцию. Ночью, когда стояли в Стамбуле, на крейсере случился пожар. Горела переборка в котельном отделении. Противопожарная система не сработала из-за неисправных трубопроводов, а за переборкой размещался артиллерийский погреб… Васька едва не задохнулся в горячем дыму, орудуя огнетушителем.

Тогда командир корабля Несвицкий объявил матросу особую благодарность перед строем. Позднее Николай Герасимович Кузнецов вызвал Пачина в свою каюту. Не тот ли разговор круто изменил судьбу неграмотного деревенского парня? «Товарищ Пачин, почему ты не вступил в комсомол?» — спросил командир первого плутонга Кузнецов. Васька сказал, что его не приняли из-за отца, который лишен права голоса. Кузнецов хмуро выслушал историю неудачного поступления в комсомол и отпустил. Но уже через неделю «сын кулака» Василий Пачин стал комсомольцем. Вскоре Николай Герасимович завел разговор об учебе в Ленинградском училище им. Фрунзе…