Час шестый - Василий Белов

И Евграф выскочил из конторы, хлопнув дверями. У крыльца он столкнулся со счетоводом Володей Зыриным.

— Куды ты, Анфимович? Печь и без нас добьют. Давай обратно, будем акты писать… Может, и предрику в нашей деревне сосватаем?

Володя заоглядывался и хихикнул. Евграф так взглянул на счетовода, что тот съежился и нырнул от греха в ворота. Миронов побежал сначала к своей избе. По пути он чуть одумался и переменил направление.

… Марьин племянник краснофлотец Васька Пачин допивал за столом свадебное пиво вместе с братьями Тоньки-пигалицы. Сама она, как выяснилось, ушла с бельем на реку. Посторонних в избе не было. Евграфа тотчас усадили за стол, и после первого же стакана с пивом Евграф отвел душу, подробно рассказал о своем конторском скандале.

— Вот ему от моей Палагии! — Евграф выставил кулак. — Ежели он и жениться приехал, дак я ему, блядуну, дам от ворот поворот! Вишь, как оне навострились! Дом отнели, девку испортили, а меня самого в тюрьму? За что это все, скажи-ко ты мне, Василей Данилович? Куды Калинин глядит и что на уме у таварища Сталина? Ведь эти прохвосты пропьют всю Руссию!

— Чево Митька с Игнашкой думают, то и Калинин со Сталиным… — сказал Тонькин брат Евстафий. — Полная, Евграф Анфимович, копия…

Василий Пачин сидел молча. Пальцы его правой руки нервно вращали граненый стакан с недопитым пивом. Чисто выбритое лицо краснофлотца с виду было совсем спокойным. Но Евграф видел, как еле заметно двигаются матросские скулы. Сдержанно сжимал Василий Пачин зубы, щурил глаза, курил и жевал папиросный мундштук. Мужики говорили явно для него, для матроса, желая услышать, что он скажет.

— Бежит кто-то! — сказал Евстафий, выглядывая в открытое окно. — Двое, вроде Сережка с Олешкой. Наверно, за тобой, Анфимович, посланы.

— Скажите, что меня тут нет и не было! Обойдутся и без меня. И Миронов проворно вышел из дома, без оглядки отправился к своим помочам. Не дело, когда народ на помочах, а хозяина и дома нет…

Но Сережка с Алешкой прибежали вовсе не за Евграфом. Запыхавшиеся и взволнованные, они сообщили, что Вера послала их за Васильем Даниловичем:

— Опеть Акимко Ольховский в бане сидит!

— Дымов? — переспросил матрос.

— Ыгы… — Серега рукавом вытер покрасневший от слез нос. Подростки взахлеб рассказали, как в баню пришел пьяный Аким, как Вера выгоняла его, а Дымов не уходил, все заревели, и она послала их в гору за народом…

— Ну! А реветь-то зачем? Пойдем!

Васька Пачин поднялся с лавки. Скорым шагом он вышел на солнечную зеленую улицу.

Народ, не желая силосовать, все еще сенокосничал. Многие пришли на обед, сидели за самоварами у открытых окошек. Многие видели, как краснофлотец перемахнул через завор[5] и побежал под гору к роговской бане. Пьяный Акимко в красной разорванной косоворотке по-бычьи мотал головой, поднимался из-под горы навстречу матросу. Он пошатывался и пел свое:

Кабы прежняя сударушкаБыла не по душе…

Васька Пачин ждал, когда пьяный поднимется выше.

— Мало ли кто кому по душе! — сказал краснофлотец, стараясь не повышать голоса. — Гляди, Аким! Больно далёко ты ходишь от Ольховицы.

— Ты кто такой, чтобы мне указывать? Куда хочу, туда и хожу!

— Доходишься…

— Ты, Васька, меня не пугай, я пуганый!

Аким выхватил из кармана двухфунтовую гирьку на длинной сыромятной бечевке. Гиря опоясала круг перед самым лицом, и Василий Пачин поспешно отскочил на два шага назад. Отстегивая флотский ремень, он не спускал глаз с пьяного Дымова. Может, и свой пивной хмель ударил матросу в голову. Зубы скрипнули у того и у другого.

— Брось гирю, Дымов!

Но Акимко заматерился и снова махнул гирей. Матрос опять едва успел увернуться, но гиря чуть-чуть скользнула по голове. Дымов размахнулся в третий раз, и Пачин бросился на сближение, ударил Дымова бляхой морского ремня. Удар был не настолько силен и Дымов был не настолько пьян, чтобы не устоять на ногах. Он отступил, чтобы создать размах для своей гири, а Васька сблизился, чтобы размаха этого не было. Теперь не потребовались ни гиря, ни бляха. Кулачные удары посыпались с обеих сторон. Мужчины дрались молча и яростно.

— Мамка! — блажным голосом закричал Серега и побежал к баням.

Алешка припустил к реке той же тропкой. Тонька, молодая жена краснофлотца, уже бежала с речного берега:

— Василей Данилович, отступись! Батюшко, отойди… пожалей ты меня…

С такими же криками бежала из бани и Вера Ивановна, обе они смело бросились разнимать дерущихся. Тонька первая со спины схватила мужа за руки…

Васька вырвался, оттолкнул плачущую жену, давая свободу рукам. Вера Ивановна вклинилась между Акимом и краснофлотцем, а гиря опять замелькала в воздухе. «Разможжит кому-нибудь голову», — мелькнуло в сознании матроса. «Полундра!» — заорал он и дал волю морскому ремню. Но Дымов не выпускал намотанную на кулак бичеву. Драка вспыхнула со свежей яростью. Чтобы обезопасить женщин от гири, Васька вновь попытался сблизиться с Дымовым, но тот держался на расстоянии. Гиря то и дело мелькала перед самым лицом. Пачин выбрал момент и сцепился с Акимком, они совали кулаками друг в друга.

Из деревни на гору бежал народ. Иван Нечаев и Зырин, не долго думая, бросились под гирю и под матросский ремень, быстро разъединили дерущихся. Бабы с воплями оттеснили Акимка подальше в сторону. Тоня с Верой поспешно увели Ваську к реке… Кровь стекала из разбитой губы и носа. Дымов успел-таки не однажды заехать кулаком в лицо. Тоня, рыдая, замывала мужу рассеченную бровь, сделала примочку из подорожника. Кровь не сворачивалась, панацея не помогала. Матрос глотал соленую жижу. Два передних зуба хотя и шатались, но выстояли, переносицу ломило.

— Лошадь бы запрягчи да к фершалу! — плакала Тоня. — Заживет и так… Второй-то свадьбы не будет.

Васька пытался шутить. Его увели в братнину баню, уложили на нижнем полке, ногами к банной каменке. Тоня убежала за полотенцем. Ругая Акимка, Вера Ивановна подала матросу что-то под голову.

— Нет… наоборот, голову лучше пониже. Найди чистый висок… Чего ему надо? Зачем он ходит в Шибаниху?

— Василий Данилович, лежи, батюшко, лежи! Кровь-то все течет… Не разговаривай. Не споминай ты его, беса.

— Уезжать надо, я бы ему показал…

— Когды уезжать-то?

— Самое позднее послезавтра. Антонину пока оставлю. Она и за Алешкой присмотрит… Квартиру найду, увезу обоих… Нет от Пашки письма?

— Нету! — заплакала Вера Ивановна. — Не знаю, жив ли… Сергий, возьми котелок да принеси холодной водицы!

Серегу заменила прибежавшая Тоня. Они с Верой начали хлопотать около матроса. Сережка выскочил из бани к реке. Что делать? Не сказать ли? Ведь никто не знает про Павла. Нет, нельзя сказывать, надо терпеть. А каково ему терпеть? Вон, котелка уж хватились… Ищут. И Сережка убежал по мосту на тот берег.

Дымов весь в синяках с матерными криками ходил по деревне, пытался выломать из огорода какую-нибудь уразину. Нечаев и Зырин связываться с Акимом больше не стали. Ярость и пыл медленно покидали пьяного Дымова…

Весть о драке гуляла по всей деревне. Народ обсуждал происшествие и на Евграфовых помочах, успевая таскать глину, толочить ее в опоке. И когда Гуря-пастух разложил в прогоне завор и на улице показалась первая корова, большое красное солнышко спряталось за амбары и гумна. Длинные, саженей по сорок тени пали и от домов, и от гумен. Малые детки бегали и кричали на улице. Они шагами пробовали мерить свои такие длинные вечерние тени. Тени двигались вместе с ними…

Кричали и хозяйки, загоняя скотину, взлаивали собаки в заулках. Мычала, блеяла вся шибановская живность, одни куры уже сидели на насестах.

Печь для мироновского семейства была сбита.

— Надо, чтобы недели четыре выстаивалась, — сказал Савватей. — Не вздумай, Марья, топить сразу, а то растрескается.

— Васька-то, говорят, и гирю у Акимка отнял. — Таисья Клюшина напомнила о главном событии. — А на што ему гиря? На кораблях гири не требуются.

Савватей поправил Таисью:

— На кораблях, Таисьюшка, все требуется. Солонину-то, поди, гирями вешают.

— Ведь ежели гирей по голове, тут же бы и убил.

— Уголовное дело, — согласился Климов.

— Василей натупом на гирю-то, вырвал, говорят, и в карман положил, опеть и давай пазгаться.

— Все-то ты знаешь, Таисья, да чуток перепутала, — сказал Нечаев. — Дымов гирю не выпустил.

— Как бы его предрик-то не прищучил, Василья-то, — подал голос молчаливый Жучок. И в голосе его не было сумасшествия. Ничего такого даже не чувствовалось!

— Да, нонче вся жизнь стоит на доносных бумагах, — включился в разговор Киндя. — И на корабель сообщат, у них не закиснет.

Нечаев тоже высказал опасение насчет «прищучивания». Зырин убежал мыться на омут. Таисья ушла домой.