Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи - Андрей Косёнкин

«Ах, любо!..»

Глядя на ту красоту, не у одного Александра пело сердце; как и он, многие из его спутников видели такое-то чудо впервые. Изумлялись тверичи, видя Божескую красоту, возведенную людскими руками. Вот уж воистину рукоделен и велик человек! Ан отчего-то так несопоставима красота, созданная человеком, с его же душой, столь часто отягощенной завистью, злобой, иной греховной тяготой и мелочными заботами…

Свесившись набок грузным гузном с седла, разиня рот глядел на Владимир Максим Черницын.

— Эка, налепили-то камнетесы! — зачарованно выдохнул он за спиной Александра.

Александр не враз возвратился в обыденность. Затем неохотно откликнулся:

— Да уж, любо глазам… Ужели выше и краше возможно? — будто себя спросил он. И подумал: «А ведь возможно! Не убоялся же батюшка посрамиться перед владимирцами, возводя на Твери свой рукотворный Спас…»

— Эх, княжич! — мечтательно произнес Черницын. — Кажись, всю бы жизнь отдал, кабы Господь и мне такое-то умение в руки вложил!..

По-разному, да об одном подумали князь и его слуга, а потому, видать, и обиделся князь на слугу.

— Эко, умыслил!.. — усмехнулся зло Александр. — У тебя ручищи-то токо ложку держать сподобны. — И тронул коня.

Смиренный Черницын спорить с князем не стал, лишь громко, точно корова на мокрое сено, обиженно засопел позади. Александру от того заспинного сапа стало не по себе — зря он Максима обидел, да ведь не со зла, а черт его разберет отчего. От собственной неуверенности, от страха, что ли, злой-то он стал? А что ж на Максима-то злиться, разве он здесь при чем?.. Вот в чем беда-то людская: только что умилялся на красоту, мнил себя добрым, а вон уж обидел иного ни за что ни про что глупым, пустым упреком. Как все в нас рядом и близко — хорошее и дурное, точно разноцветные ленты в тугой плетенке девичьей косы…

— Ладноть, Максимка! Ить, пошутил я! — оборотился к слуге Александр.

Максим готовно расплылся в радостной, смущенной улыбке:

— Да уж, чего уж… Я, ить, и впрямь, княжич, кроме как ложкой-то махать, мало чего умею.

— Да ведь, чтобы ложка-то не пустой была, тоже, чай, ум надобен, а, Максим?! — засмеялся Александр, от привычного Максимова дружества почувствовав облегчение, и пуще погнал коня.

А Владимир тем временем становился все ближе, и вновь холодно и тревожно делалось на душе. Да и было отчего…

Недалече от города обошли стороной огромный, не менее чем в пять тысяч голов, лошадиный табун. Табун стерегли татары; то было видно и по тому, как конники сидели в седле, и по одежде тех конников: по стеганым, долгополым и разноцветным халатам да по лисьим шапкам, которых татары не снимали и летом. Табунщики внимания на проезжающих, кажется, вовсе не обратили. Лишь один из них, подняв над головой плеть, крикнул издали что-то непонятное, но веселое. Веселое — потому что видно было, как другие татары засмеялись, тыча в них пальцами.

Александр велел развернуть и выставить наперед багряный стяг — знак тверского великого княжества. По багряному полю золотом был вышит на нем отцов столец. Проснулся и владыка Прохор, доселе мирно дремавший в возке. Поверх камилавки водрузил на голову высокий видный клобук, оправил одежды и большой серебряный крест на груди — пусть убоятся нехристи!

Идя в поход, каждый татарский воин держал при себе в заводе по две, по три пустых лошади, потому при нужде столь скоро и даже стремительно покрывали они пространства. Бывало, и слух о них не успевал вперед добежать, а они уж мчались на своих коротконогих, крепких лошадках дикой внезапной лавой на какой-нибудь сонный город.

Посчитав в уме, разложив на одного даже по три из стабуненных лошадок, Александр присвистнул — с немалой силой пришел от Узбека Юрий вокняживаться на Русь. Ближе к городу встретился еще один табунок в полтысячи голов, из одномастных гнедых коней. Александр принялся было и тех складывать в одно число, прикидывая Юрьеву силу, но бросил — уж явственно стали видны семисаженные Золотые ворота.

Перед городом на лугу, составленные кругами, обильно стояли повозки ордынцев. Посреди кругов горели костры, густо пахло вареным мясом, отовсюду слышались бабьи крики, недружные визгливые или заунывные песни. Ясно было, что ордынцы гуляли, и гуляли уже давно. Меж костров и кибиток шатались пьяные. Кое-где по кустам обочь дороги лежали бесстыдно заголенные мертвые женщины. У некоторых от самого лона вспороты были белые животы. Да чрево у них было пусто. К тем трупам жались приблудные, раздувшиеся как бочки псы, сытно и сонно глядевшие вслед проезжающим.

Тверичи стонали, отворачивая глаза от мертвых баб, и, молча, без слов крестились…

Из-за дальнего обширного загорода, кругом составленного из тех же возков, слышался несмолкаемый, ровный гул. То плакали пленные.

Остановившимся взглядом Александр глядел перед собой, не далее конского шага. Ясно было, что во Владимир татары пришли уж с добычей. Откуда?

«Не иначе, как из Рязани, — догадался Александр, вспомнив о вечной ненависти московичей и татар к пограничным рязанцам — Знать, попутно им было… Куда-то далее двинут?..»

К тверичам татары не приставали, только перед тем, как впустить их в стан, через который лежала дорою, дознались: кто такие да к кому и куда держат путь.

Наконец-то тучи, что давно уж сбираясь, клубились над городом, разразились тем неистовым грозовым летним ливнем, который всегда, как ни ждешь его загодя, оказывается страшнее и круче того, что можно было представить. Сначала пронесся ветер, вихрем поднявший сухую дорожную пыль, зафыркали кони, заполоскались с хлопом за плечами накидки, затем вмиг потемнело, будто без времени упала ночь, и вдруг, безо всякого дальнего рокота, что обычно идет издалека, в сухом еще небе грянул внезапный гром, от которого разом присели кони, готовые понести, и разверзлась бездна…

В город въехали под проливным дождем, под небесные громы и молнии. Грохотало немолчно, как в пущенной под гору бочке с каменьями. Огненные стрелы чертили небо, падали наземь, казалось, под ноги. Немощеная улица вмиг раскисла, зачвякала под копытами грязью. Во всем Владимире было темно и глухо, лишь белые, пронзительно белые очертания соборов вспыхивали на черном небе в синих сполохах молний…

— Свят, свят, свят!..

— Господи, спаси и пронеси грешных…

Чуждо и боязно было тверичам в пустом, будто вымершем славном городе Володимире, так очаровавшем их из заклязьминской дали. То-то и оно, вся-то жизнь — одна видимость того, чего и вовсе на свете не существует. Оттого и дается счастье лишь глупым, от рождения очарованным жизнью людям. Что видят они издалеча, тому издалеча и верят, не пытаясь приблизиться’, чего не знают они — того и знать не хотят, чего боятся — на то и молятся… Ан не от страха креститься-то надобно, но от любви!

На подъезде к княжьему двору неведомо откуда возникший хмельной татарин схватил под уздцы Александрова жеребца, шедшего впереди.

— Куда?! — гневно закричал Александр.

По чести сказать, он оторопел от внезапного ужаса и отвращения. Рука сама собой, помимо ума, потянулась к оружию. Еще мгновение — и татарин повис бы на поводе без головы. Но малое движение князя опередил Максим Черницын. Соскочив с седла, он подхватил татарина под грудки и понес его прочь с дороги. Но татарин крепко ухватился за повод. Видно, он столь опился, что уже и не соображал, чего делает. Спал, видать, на дороге, да промок от дождя, да проснулся от грома-то, а тут как раз конные, вот он и уцепился за повод.

— Пусти лошадку, мил человек, слышь ты?.. — ласково, как дите баюкая его на могучих руках, уговаривал хмельного Максим. — Пусти — не твоя! Слышь, чего говорю-то, татарская морда?..

Татарин же лишь мычал что-то по-своему, чего разобрать было никак нельзя, и упрямо тянул Александрова коня за собой.

— Пусти, слышь, ты, пусти, говорю! — Все так же держа его на весу, Максим перехватил руку татарина и так сжал ее в запястье, что пальцы его невольно раскрылись. После чего он отнес татарина в сторону и бережно опустил на землю.

— Поспи тут-ко малость, мил человек…

Татарин на земле более не копнулся, наверное, и впрямь уснул.

Вроде бы простое происшествие, ан и от него у Александра мурашки пошли по телу.

«Да что это со мной, право слово! — удивился самому себе Александр. — Робок стал, точно мышь на жите! Ить, не чужое иду просить!»

От свирепого проливня, что и не думал кончаться, одежа вмиг промокла до нитки, мокрые порты липли к ляжкам, суконный охабень набряк от воды и отяжелел, будто панцирь литой, дождевые струи с него скатывались, как с ведра. От холода, от волнения ли перед встречей с отцовым убийцей на Александра напал такой озноб, что зуб на зуб не попадал. Еще до грозы надо б было пересесть в крытый возок, как и советовал отец Прохор, да неподобно показалось Александру въезжать в чужой город в возке. Вот и вымок как курица. А теперь уж поздно было прятаться от дождя. Да и кончился долгий путь, встали кони перед высокой каменной загородой княжьего терема.