Кларкенвельские рассказы - Питер Акройд

Гантер не мог оторвать глаз от башни, что, как известно, стоит там с незапамятных времен; факелы освещали схваченные строительным раствором огромные, грубо отесанные глыбы ее фундамента. Если правда, что после падения Трои Брут, как предполагают все историки, действительно основал Лондон, то, может, эта башня — доживший до нынешних времен символ Новой Трои, со своей собственной мрачной историей? Лекарь почувствовал прилив сил и решимости. Башня уже пережила всё, предначертанное судьбой, и лишь неукротимая воля помогает ей длить существование. Отчего же к ней стекаются скрытники вроде Майлза Вавасура и Джеффри де Кали? Едва слышный звук называют глухим. Стену без просвета тоже называют глухой. Какие бы темные дела ни творились за этими глухими каменными стенами, наружу не долетит ни гласа, ни воздыхания.

Лекарь просидел в засаде час. Первым из двери вышел помощник шерифа и, освещенный многочисленными факелами, сел в коляску. Следом появился Джеффри де Кали, с ним еще какой-то человек, но Гантер его не разглядел. Потом показался Майлз Вавасур, но остался стоять у огромной двери; ему вскоре подвели коня, и он легко вскочил в седло. Поеду за ним, решил Гантер и тихонько отвязал жеребца. Вавасур свернул на Эддл-Хилл, потом на восток по Картер-лейн; выходит, барристер направляется вовсе не домой. Городские ворота уже закрыты; по-видимому, он скачет к Олдерсгейт. На улицах стояла мертвая тишина, и Гантер старался не слишком приближаться к законнику. Он даже хотел обвязать копыта жеребца тряпками, но ограничился тем, что стал объезжать мощеные участки дороги и даже отдельные камни. Поднял голову и взглянул на усыпанное звездами небо, по которому легко находил дорогу. Видны были даже самые мелкие звездочки, их свет нес ему утешение: все же есть хотя бы одна сфера в нашем мире, где порядок нерушим.

По Сент-Мартинз-лейн Вавасур подъехал к воротам в город; они, естественно, были закрыты, а дорога перегорожена цепями. Тогда он свернул по Эннз-лейн на восток, потом — на север по Нобл-стрит; здесь шел ремонт стены. Опасаясь воров, рабочие каждый вечер убирали лестницы и подмостки, оставляя лишь узкую брешь в стене. Вавасур на миг осадил коня, пошептал ему что-то в ухо и перелетел через низкую кладку. Буркнув своему жеребцу «А ну! Пошел!», Гантер последовал его примеру. Вавасур тем временем уже скакал по Литтл-Бритен по направлению к Смитфилду. Между монастырской церковью и больницей шла довольно широкая дорожка, усыпанная слоем песка — для удобства повозок и телег; песок ярко белел в лунном свете, а башенки и карнизы окружающих домов бросали на дорожку причудливые тени. По обе ее стороны были врыты шесты, к которым днем привязывали лошадей, но сейчас они походили на столбы, у которых сжигают еретиков. Смитфилд всегда будил у лекаря мысли о смерти: животных тут тащили на бойню, осужденных везли на виселицу, в больнице безнадежные страдальцы ждали своего последнего часа. Впрочем, он знал, что в каждом городском округе есть места, где гнездятся несчастья и самый воздух наводит уныние.

Вавасур уже ехал через рыночную площадь к Кау-лейн и дальше, в Кларкенвель; когда он доскакал до Флита, Гантер понял, куда он стремится. Про Тернмилл-лейн и расположенные там общественные бани ходила дурная слава: завсегдатаями этих бань были распутники, сутенеры и шлюхи. Когда Гантер подъехал, лошадь Вавасура уже держал под уздцы старый барышник, днем приторговывавший подержанной одеждой. Гантер спешился и сунул ему серебряную монетку в четыре пенса.

— Куда он пошел?

— Он-то? К хозяйке бани, куда ж еще.

Госпожа Элис, прозванная «хозяйкой бани», была известнейшей в городе сводней. Она держала на Тернмилл-лейн пивнушку под названием «Веселая пташка», но в народе ее прозвали «На все готовая милашка», что более соответствовало тому ремеслу, которым успешно занималась Элис. Кое-кто из ее клиентов, подхватив «французскую болезнь», известную также под названиями «Венерино клеймо» и «Венерин поцелуй», ходил на поклон к Гантеру.

Госпожа Элис приветствовала Майлза Вавасура в своей привычной манере:

— Не может быть! Сэр Роберт-Резвунчик собственной персоной! Здесь, у нас?!

На ней было красное бархатное платье, схваченное в талии золотым поясом тонкой работы; волосы прикрывал вышитый и украшенный драгоценными камнями чепец, на спине болтался красный капюшон.

— Соскучились по сладенькой дырочке, сэр? Ищете ножны для своего кинжала?

Несмотря на бесчисленные наказания и прочие несправедливости, Элис много лет держала свой притон. Ее и в долговую яму сажали, и в колодки заковывали, и к стулу привязывали, выставляя потом на всеобщее обозрение, и водили по улицам в полосатом капюшоне и касторовой шляпе, считавшимися отличительными признаками ее ремесла. Однако сравнительно недавно Элис получила разрешение открыть за городской стеной кабачок, или, как она выражалась, свою лавочку. Ведь она знала столько секретов и тайн, что принародно допрашивать ее в суде было невозможно. Поговаривали, что, если бы она выложила все как на духу, мужские и женские монастыри разом опустели бы.

— Ах ты, поб…дун, похотливец этакий, на что ж тебя сегодня-то потянуло? Какая необузданная краля тебя ублажит?

Элис славилась тем, что не скрывала презрения к клиентам, а те мирились с унижением. Какими только словечками она не обзывала мужчин, вроде Майлза Вавасура, любителей юных девиц: дрючник, спиногрей, щипаный петух, краник сопливый, подшлюшник, пентюх, хитрожопец, шлюходрот — и каждое было не случайным и на многое намекало.

— Ты, Майлз-Распутник, я вижу, к потехам готов. Уже и ножку поднял, как пес на навозной куче. Есть, есть у меня для тебя красотуля. — Элис прекрасно знала, какие девочки ему по вкусу. — Ей всего одиннадцать годков. Роза. Я зову ее Рубиновой Розочкой, а пахнет она ромашкой. — Стоя на старой, истертой тысячами ног деревянной лестнице, Элис поманила Вавасура наверх. — Причем пока еще девица.

— Рад это слышать, мадам.

Она расхохоталась, и на миг из-под ее подбородка выглянуло ожерелье.

— Вижу, мистер Хрен-на-Колесах, твой мясистый прибор так и прет из лосин.

— Сейчас самое время для любви, Элис.

— Летом-то она особливо горяча. Приступай, раз охота пришла.

— Проводи меня, пожалуйста.

Как она сама говорила, ей не нравилось попусту болтать про любовь. Элис была женщина практического склада.

— Положить предел злу в этом мире я, может, и не в силах, — как-то сказала Элис священнику, частенько заходившему в ее кабачок. — Зато могу помочь людям на время позабыть про зло.

— Все мы слабы, — отозвался священник. — Порождение грешного семени.

— Чистая правда, Христом Богом клянусь!

Уж она-то знала, о чем говорит. В свое время ее мать начала заниматься тем же ремеслом в подвале дома, что стоял в маленьком проулке близ Тернмилл-лейн. В двенадцать лет Элис понесла от Коука Бейтмана, сына мельника, чей дом стоял в нескольких сотнях ярдов от подвала, но мать уговорила дочку утопить новорожденного во Флите. Не один десяток младенцев тем же путем оказывался в Темзе, из которой их вылавливали лодочники, чтобы не попадали в рыбачьи сети. Неделю спустя Элис встретилась с Коуком Бейтманом в харчевне, но он даже не спросил про ребенка. Они сидели рядом, ни словечком не перемолвившись. И тогда она подумала: к чему все эти лживые выдумки про любовь? Одни пустые слова.

После смерти матери Элис открыла на Сент-Джон-стрит маленькую баню — balneolum, оттуда и пошло ее прозвище. Потом за немалые деньги взяла в аренду большой дом на Тернмилл-лейн. Каково же было ее удивление, когда выяснилось, что дом принадлежит обители Девы Марии. Вскоре известность стала приносить Элис хороший доход. Слова «Хозяйка бани» превратились почти в непристойность. Настоятель церкви Сент-Мэри-Абчерч даже не погнушался обличить ее в гневной проповеди: «Красавица, покрывающая позором собственное тело, подобна золотому кольцу в свином рыле». Несколько дней спустя ей пересказали его слова, и с тех пор она называла его не иначе как «святоша из Раб-черч» и добавляла, что он похож на омерзительную жабу, которая не выносит чудесного запаха вина. Священник не остался в долгу; в одной вечерней проповеди он сказал, что некоторые сводни и совратители подобны яркому жуку, что, летая под жарким майским солнышком, не проявляют ни малейшего интереса к прекрасным цветам, зато охотно садятся на извергнутые зверьем нечистоты и лишь в них находят усладу. Народ назвал его обличительную речь «проповедью о Хозяйке бани», и слава Элис упрочилась в Лондоне окончательно.

Приведя Майлза Вавасура в маленькую комнатку, обогреваемую жаровней, Элис сказала:

— Сегодня, сэр Ночной Горшок, у нас наплыва гостей нет.

Она давно перестала нанимать музыкантов; по ее собственным словам, похоть в напевах не нуждается. На самом деле, последний раз веселье с музыкой завершилось целой катавасией. Престарелый придворный сунул руку в лосины, чтобы почесаться, а скрипач, заметив это, сказал под общий смех: