Седьмой крест - Анна Зегерс

– Да, но сегодня, – сказала девушка, – насчет Вестгофена передавали. Насчет троих беглецов. Это они убили того штурмовика Дитерлинга лопатой, а потом в Борисе кого-то ограбили и разбежались в разные стороны.

Мальчик сказал спокойно:

– – Так. Чудно. Вчера вечером в трактире и Ломейер из лагеря, и Матес рассказывали, что этому, которого хватили по голове лопатой, повезло, всего только веко оцарапало, просто пластырем залепили. Так трое, говоришь?

– Жалко, – прервала его девушка, – что они как раз твоего до сих пор не поймали.

– Ах, от моей куртки он уже давно отделался, – сказал Фриц. – Нет, мой не так глуп, уж он, наверно, не ходит все в одном и том же. Мой, конечно, догадался, что его внешность описали по радио. Может быть, он куртку уже загнал, висит теперь где-нибудь в чужом шкафу или в мастерской на вешалке. А то, может быть, в Рейн зашвырнул, карманы камнями набил и зашвырнул.

Девушка удивленно посмотрела на него.

– Сначала мне ее здорово жалко было, а теперь прошло, – добавил он.

Только сейчас приблизился он к ней. Чтобы наверстать упущенное, схватил ее за плечи, легонько встряхнул, легонько поцеловал. На миг прижал ее к себе, перед тем как уйти. А сам думал: мой ведь знает, что ему живым не выскочить, если его сцапают. При этом из всех беглецов Гельвиг имел в виду только одного – того, с которым был чем-то связан. Сегодня он видел во сне, будто идет мимо Альгейерова сада. А за забором, среди плодовых деревьев, торчит пугало – старая черная шляпа, две палки наперекрест, и на них его вельветовая куртка. Этот сон, при свете дня казавшийся смешным, ночью смертельно напугал его. Вспомнив о нем, он вдруг разжал руки. От головного платка девушки исходил легкий, свежий запах, так обычно пахнет только что отбеленная ткань. Гельвиг услышал его впервые, точно в его мир вошло нечто новое, что ясно подчеркнуло для него все грубое и все нежное.

Когда он, придя десять минут спустя в школу, наткнулся на садовника, тот начал опять:

– Ну что, ничего нового?

– Насчет чего?

– Да насчет куртки. Теперь о ней уже по радио рассказывают.

– Насчет куртки? – спросил Фриц Гельвиг испуганно, так как о куртке его девушка ничего не сказала.

– Когда его видели последний раз, на нем была куртка, – продолжал садовник. – Теперь она, верно, уже никуда не годится, небось пропотела под мышками.

– Ах, оставь меня, пожалуйста, в покое, – огрызнулся Фриц.

Когда Франц вошел в кухню Марнетов, чтобы наспех выпить кофе, перед тем как укатить на велосипеде, он увидел, что у кухонного очага сидит пастух Эрнст и намазывает себе на хлеб варенье.

– Слышал, Франц? – спросил пастух.

– Что?

– Да про того, из наших мест, который тоже участвовал…

– Кто? В чем участвовал?

– Ну, если ты не слушаешь радио, – сказал Эрнст, – как же ты можешь быть в курсе событий? – Он обернулся к семье, сидевшей вокруг большого кухонного стола за вторым завтраком, – позади были уже несколько часов работы. Семья сортировала яблоки – завтра во Франкфурте на крытом рынке их будут ждать оптовики. – А что вы сделаете, если этот тип вдруг очутится у вас в сарае?

– Запру сарай, – сказал зять, – поеду на велосипеде к телефонной будке и позвоню в полицию…

– Зачем тебе полиция, – сказал шурин, – нас тут хватит, чтобы связать его и доставить в Гехст. Верно, Эрнст?

Пастух так густо намазывал на хлеб варенье, что это было скорее варенье с хлебом, чем хлеб с вареньем.

– Да ведь меня завтра здесь уже не будет, – сказал он. – Я буду уже у Мессеров.

– Он может засесть в сарае и у Мессеров, – сказал зять.

Стоя в дверях, Франц все это слушал, затаив дыхание.

– Да, конечно, – сказал Эрнст, – он везде может сидеть, в любом дупле, в любом старом улье. Но там, куда я загляну, его наверняка не будет.

– Почему?

– Потому что я лучше туда совсем не загляну, – сказал Эрнст, – не желаю: эти дела не для меня.

Молчание. Все посматривают на Эрнста, большой выеденный посередке бутерброд торчит у него изо рта.

– Ты можешь себе это позволить, Эрнст, – сказала фрау Марнет, – оттого что у тебя нет своего хозяйства и вообще ничего своего нет. Если этого беднягу завтра все-таки сцапают и он скажет, где просидел прошлую ночь, за это, пожалуй, и в тюрьму угодишь.

– В тюрьму? – прокудахтал старик Марнет, тощий, высохший мужичишка, хотя жену его, при той же жизни и на тех же харчах, разнесло горой. – В лагерь попадешь и никогда уж оттуда не выберешься. А что будет со всем твоим добром? Этак всю семью погубишь.

– Меня это не касается, – сказал Эрнст. Своим необычайно длинным, гибким языком он тщательно облизывал губы, и дети с удивлением смотрели на него. – Что у меня есть? В Оберурсуле у матери кое-какая мебель осталась да моя сберегательная книжка. Семьи у меня пока еще нет, только овцы. В этом отношении я – как фюрер: ни жены, ни семьи. У меня только моя Нелли. Но у фюрера тоже была раньше его экономка. Я читал, он сам был на ее похоронах.

Вдруг Августа заявила:

– Одно только могу тебе сказать, Эрнст: Мангольдовой Софи я на твой счет мозги прочистила. Как ты можешь ей врать, будто ты обручился с Марихен из Боценбаха? Ты же в позапрошлое воскресенье сделал предложение Элле.

Эрнст ответил:

– Это предложение не имеет решительно никакого касательства до моих чувств к Марихен.

– Прямо многоженство какое-то, – фыркнула Августа.

– Ничуть не многоженство, – возразил Эрнст, – просто у меня такой характер.

– У него это от отца, – заявила фрау Марнет. – Когда его отца убили на войне, все его девчонки ревели вместе с Эрнстовой матерью.

– Так ведь и вы небось тоже ревели, фрау Марнет? – спросил Эрнст, подмигнув.

Фрау Марнет покосилась на своего сухонького мужичишку и ответила:

– Ну, одну-две слезинки, может, и я пролила.

Франц слушал, охваченный волнением, словно ожидал, что мысли и слова людей в Марнетовой кухне сами собой задержатся на том событии, о котором так жаждало услышать его сердце. Однако – ничего подобного: их слова и мысли весело разбежались по всевозможным направлениям. Франц вытащил свой велосипед из сарая. На этот раз он не заметил, как спустился в Гехст. И велосипедные эвонки вокруг него, и уличный шум просто не доходили до его слуха.

– Ты его разве не знал? – спросил один в раздевалке. – Ты ведь раньше жил здесь!

– Почему именно его? – отозвался Франц. – Нет, эта фамилия мне ничего не говорит.

– А ты посмотри хорошенько, – сказал другой, сунув ему под нос газету. Франц опустил взгляд на лица трех беглецов. Если встреча с Георгом была для него подобна удару – ведь это как-никак была встреча, и Георг с объявления о бежавших был все-таки наполовину Георгом его воспоминаний, – то оба незнакомых лица справа и слева от Георга также поразили Франца и пристыдили за то, что он думает только об одном.

– Нет, – заметил он. – Фото мне ничего не говорит. Господи, мало ли людей видишь!

Газетный листок переходил из рук в руки.

– Нет, не знаю, – раздавались голоса.

– Господи боже, трое сразу, а может, и больше.

– Почему же они удрали?

– Дурацкий вопрос.

– Как? Лопатой пристукнули.

– Шансов никаких.

– Отчего? Ведь они же на воле.

– А надолго ли?

– Не хотел бы я быть в их шкуре.

– Смотри, этот совсем старый.

– А этот мне кажется знакомым.

– Им, верно, все равно была бы крышка, терять нечего.

Чей-то голос, спокойный, может быть несколько сдавленный – говоривший, верно, присел перед шкафчиком или зашнуровывал башмак, – спросил:

– А будет война, что тогда с лагерями сделают?

Холодом веет от этих слов на людей, торопливо и судорожно переодевающихся, чтобы приступить к работе. И тот же голос, тем же тоном продолжает:

– Чего тогда потребует внутренняя безопасность?

Кто же это сказал? Лица не видно, человек как раз нагнулся. А голос знакомый. Что же, собственно, он сказал? Ничего запретного. Наступает короткое молчание, и когда раздается второй гудок, нет ни одного, кто бы не вздрогнул.

В то время как они спешили через двор, Франц услышал за своей спиной вопрос:

– А что, и Альберт тоже еще сидит?

И чей-то ответ:

– Кажется, да.

Биндер, старик крестьянин, ездивший к Левенштейну, только что хотел прикрикнуть на жену, чтобы она выключила радио. С той минуты, как он вернулся из Майнца, он катался по своему клеенчатому дивану, терзаемый еще более свирепыми болями, – так он, по крайней мере, уверял. Вдруг он прислушался, разинув рот. Происходившая в нем схватка между жизнью и смертью была забыта. Он заорал на жену, чтобы та помогла ему скорее надеть сюртук и башмаки. Велел заправить автомобиль сына. Хотел ли он отомстить врачу, который оказался бессильным перед его болезнью, или пациенту, который вчера, перевязав руку, спокойно ушел своей дорогой, тогда как ведь он – это сейчас сообщили по радио – был тоже обречен на смерть? А может быть, старик просто надеялся как-то отстоять свое место среди живых?