С отцами вместе - Николай Ященко

— А что находить-то? Только перепортили последнее барахло!

Шурка кинулся под кровать, заглянул во все валенки, даже потряс их.

— Мама, ты ничего не видела, когда убирала комнату?

— А что ты потерял?

Забыв о голоде и усталости, Шурка ринулся в дом Кравченко. Тимофей Ефимович как раз нес по двору охапку сена для коровы.

— Дядя Тима! — закричал Эдисон. — Я пропал!

Щеки его ввалились, потрескавшиеся губы дрожали.

Кравченко бросил сено, встревоженно спросил:

— Что случилось?

Шурка обнял старого Кравченко, как отца. Захлебываясь в слезах, рассказал о медном проводе, стаканчиках, японском солдате и о шестизарядном револьвере системы Смит-Вессон.

— Я его в валенок положил!

— Сам ты валенок! — оборвал его Кравченко. — Бить бы тебя, да жалко! Натворил беды! Ну, иди в избу, придумаем что-нибудь!

Глава двадцать четвертая

«Камаринский мужик»

Жена и дети Горяева давно спали, а сам он сидел за кухонным столом. На стене застыли ночные тени: взлохмаченная голова, бутылка и маленькая лампа. Из комнаты доносилось тиканье будильника, а с печного шестка — мурлыканье свернувшегося клубком кота… Вот голова качнулась, через всю стену вытянулась тень огромной руки, схватила бутылку за горлышко. Горяев налил в стакан мутного самогона, выпил, обтер губы рукавом, стукнул пустым стаканом о стол. Кот на шестке поднял голову, потянулся и спрыгнул на пол. Хозяин поманил его, взял себе на колени и начал гладить по мягкой спине. Кот закрыл глаза, снова замурлыкал. Смазчик склонился над ним…

— Что же я завтра скажу этому контрразведчику? А?

Конечно, Горяев — русский человек и готов помочь России, да не так, как предлагает полковник. Горяев любит песенку про камаринского мужика, считает себя таким же мужиком и знает, как надо помогать России… Русский камаринский мужик уже разогнул свою спину и сжал кулаки, худо теперь придется тем, кто притесняет его… Хитрит полковник. Послал Горяева понятым в рабочие кварталы, проверяет его и все еще помнит белую шапочку с голубой лентой. Смерти многих людей хочет полковник…

Прямо из горлышка отпил смазчик противной жидкости, сплюнул, понюхал хлебную корочку, покачал головой. Не рассказал он старому Кравченко о беседе с полковником. Не сказал и о находке револьвера. Сосед может не одобрить задуманного шага. А он, Горяев, больше терпеть не может. Он все сделает один. Полковник обидел камаринского мужика, и мужик сам даст сдачи…

Горяев подержал перед лампой бутылку, в ней осталось совсем немного. Лучше сберечь на утро, годится для похмелья. Смахнул с колен кота, погасил лампу и пошел спать. По-прежнему тикал будильник, отсчитывая время…

Ровно в десять часов постучал Горяев в кабинет полковника. Тот расхаживал из угла в угол, дымя папиросой.

— Какой ты помятый, смазчик! Что за вид! Тебе не кажется, что ты уже нализался какой-то сивухи?

— Самую малость, ваше благородие, — прохрипел Горяев, — как говорится, хватил для храбрости.

— Для храбрости? — полковник сел в кресло. — Какой же подвиг собираешься ты совершить?

— Я ведь на большое дело решился! Как тут не выпить!

Семеновец чуть приподнялся в кресле.

— Значит, ты согласен с моим предложением?

Кивок головы был ему ответом.

— Это действительно подвиг! — сказал полковник. — Россия не забудет его, смазчик! Атаман щедро наградит тебя!

— Ваше благородие, — Горяев прокашлялся. — А Россия простит мне это?

— Так богу угодно! Отец Филарет благословит тебя крестом… Как же ты начнешь действовать? Объясни!

— Сей момент!.. Дозвольте папиросочку, ваше благородие! — Из протянутого полковником портсигара Горяев взял папиросу, нащупал в кармане спички, встал со стула и закурил.

— Ну вот… Прихожу я, к примеру, сказать, к соседу Кравченко. Человек он тихий, семейный, набожный, в политику носа не сует. И начну… Мол, жизни нет от белогвардейской погани. Атаман Семенов — палач, его солдаты и офицеры, бандиты.

Сам того не замечая, Горяев говорил все громче и громче…

— Что они нам принесли? Броневики, нагайки, расстрелы, порки! Кровь нашу проливают. Скажу я соседу… силы, мол, надо собирать и идти на атамана. Поднимается русский камаринский мужик — не устоять белякам. Мы, железнодорожники, будем стрелки портить, пути разбирать, полетят под откос белогвардейские эшелоны. Одним словом, бей их, бей!

Полковник, не спуская глаз с Горяева, удивлялся его горячности. Смазчик с жаром ударял себя в грудь, голос его в ярости срывался.

— А косоглазая Япония зачем к нам пришла? Чего самураям на чужой земле надо? Микадо хочет вместе с атаманом за горло нас взять, богатства к своим рукам прибрать…

— Постой, постой! — полковник заворочался в кресле. — Очень уж ты, того… Я еще подумаю, что тебе говорить, проинструктирую… Но одного Кравченко мало… Да ты сядь, чего так распалился?

Смазчик, тяжело дыша, медленно опустился на стул.

— Я, ваше благородие, могу к паровозникам в брехаловку сходить. Скажу и там, что следует!

— Можно и туда, только один раз, чтобы мы в их присутствии могли взять тебя… Я тут бумажку заготовил, ты подпишешь ее. — Порывшись в верхнем ящике стола, полковник достал небольшой, аккуратно исписанный лист. — Вот тут поставь свою фамилию, получишь задаток.

— Ваше благородие, можно еще папиросочку?

— Кури!

Руки у Горяева дрожали. Он глубоко затянулся два раза.

— А ведь вы правы были, ваше благородие! Нашел я ту белую шапочку с голубой лентой!

Наклонившись через стол, полковник шлепнул Горяева по плечу.

— Я знал, что из тебя будет толк!

Контрразведчик сочно и довольно захохотал.

— Где же она была? У кого?

Смазчик бросил окурок в пепельницу.

— Девчонка махонькая, годков около двенадцати — не больше. Худенькая, щупленькая, вся краса — косички, а смотри ты, на какое дело пошла! Что ее ожидает?

Полковник достал из кармана нежно благоухающий платочек, не торопясь высморкался.

— Видишь ли… Нам некогда раздумывать. Ведь речь идет о судьбе России. Если понадобится, любого к ногтю — и дело с концом… Слабонервный ты, смазчик! На тебе лица нет… Принес шапочку?

Горяев с трудом поднялся со стула.

— Принес, ваше благородие. Пусть не дрогнет у вас рука, когда будете целиться в мою дочку!

Вместе с креслом полковник отодвинулся от стола: «Что это с ним? Перехватил сивухи, свинья…»

Из кармана замасленного пиджака Горяев рванул револьвер. Рука полковника метнулась к кобуре, но уже грохнул выстрел, второй, третий…

— Это вам за белую шапочку, за наших детей!

Все шесть пуль, спрятанных в барабане Смит-Вессона, смазчик выпустил в грудь контрразведчика. Сам кинулся к окну, выбил ногой широкое стекло. Но сзади на него уже навалилось несколько офицеров.

А в приемной вопил звонок. Падая с кресла, полковник придавил кнопку, вделанную в ножку стола. И мертвый, он звал на помощь…

На другой день праздновалось крещение. На реке во льду вырубили иордань-прорубь в виде большого креста. Из церкви принесли иконы и хоругви. Отец Филарет отслужил молебен по случаю освящения воды, произнес проповедь, чем очень удивил верующих: проповедь около иордани никогда не читались. Минут десять говорил он о том, что «несть власти аще не от бога», и закончил словами:

— Исчадие ада — большевики — смеют поднимать оружие на верных сынов русского отечества, на представителей славного воинства атамана Семенова. Да обрушится на безбожников и антихристов гнев божий, да покарает их рука закона!

К вечеру из Читы прибыл бронепоезд «Грозный». Горяева пытали всю ночь, требуя сказать, кто послал убить полковника. Смазчик твердил одно:

— Камаринский мужик послал!

Больше он ничего не сказал. Расправу над ним учинил взвод японцев. На рассвете его вывели на лед. Командовали японский офицер Цурамото и семеновский поручик, который делал обыск в квартире Лежанкиных. Смазчика заставили раздеваться. Один солдат хотел стащить с обреченного валенки, но получил пинок в живот и упал.

— Успеешь еще ограбить! Мне на льду холодно стоять! — спокойно сказал Горяев.

Молодой поручик почувствовал себя беспомощным перед сгорбленным, истерзанным за ночь рабочим. «Откуда у них, у дьяволов, столько силы?»

— Пли! — торопливо скомандовал он.

Горяев свалился в снег. Поручик нагнулся к нему. Смазчик еще шевелил губами. Он шептал слова из своей любимой песенки о камаринском мужике: «Свежей крови струйки алые покрывают щеки впалые». Поручик не выдержал, закричал истерически:

— Он живой!

Цурамото приколол смазчика штыком. Поручик торопился уйти от места казни.

— Под лед его! — крикнул он, поспешно удаляясь к мигающим в тумане огням станции. Его трясло, но трясло не от крепкого крещенского мороза.

Японцы связали в узел горяевскую одежду. Рубить прорубь на сильном морозе им не хотелось, и они поволокли тело убитого к Иордани. Прикладами винтовок сломали тонкий ледок, которым за ночь затянуло освещенную Филаретом прорубь, и столкнули в нее тело смазчика…