Конец пути - Джон Барт

Таков был мой идеальный портрет Ренни: самодостаточность, сила (я многое мог бы тебе порассказать о том, какая она сильная) и ориентация на интимность. Согласно моему представлению о Ренни, того, что случилось, произойти не могло никак. Согласно ее представлению о себе самой-тоже. Однако все-таки произошло. Поэтому даже сейчас нам трудно поверить в реальность случившегося: ведь мы вынуждены признать не только сам факт ее поступка, но и тот факт, что она этого хотела, — ты же не думаешь, что я стану обвинять тебя в изнасиловании. А признание этих фактов требует скорректировать наше общее представление о том, кто такая Ренни, и сейчас мы не понимаем; как любой из возможных вариантов совместить с теми отношениями, которые, казалось нам, между нами существуют.

А эти отношения именно и определяли ценность всех остальных аспектов наших с ней жизней — всего, что бы мы ни делали. Это куда важнее для меня, чем стать великим ученым или еще кем угодно, столь же великим. Если нам придется от этого отказаться, все остальное теряет смысл. И я тут не в эмоции играю — это самая последовательная и полная картина, которую я только могу сейчас себе представить, исходя из того, что мы с Ренни делали все это время, и из того, что на данный момент все остается в подвешенном состоянии, покуда мы не решим, как нам оценить случившееся. И Ренни считает так же. Именно об этом мы и говорили все три дня напролет, и нам об этом еще говорить и говорить, если, конечно, она не покончит жизнь самоубийством, пока я тут с тобой беседую.

Я был весь перед ним как на ладони.

— Джо, мне так жаль.

— Но к делу-то этого не подошьешь! — рассмеялся он не то чтобы слишком весело. — Единственная причина, по которой меня интересует твоя доля участия во всей этой истории, причина, по которой я, собственно, и спрашиваю тебя, почему ты это сделал и что такого ты увидел в нас с Ренни, что дало тебе повод попробовать ее на прочность, — я просто хочу знать, в какой степени твои действия повлияли на ее действия.

— Джо, клянусь, я принимаю на себя всю ответственность, в полной мере, за все, что случилось.

— Но помочь мне, я вижу, ты не хочешь. Ты в полной мере принимаешь ответственность за тот факт, что ей в первый раз в жизни было с тобой до конца? Ты что, сам себе поставил засос на плечо? Твою мать, я же тебе говорю, Ренни в невинную овечку играть не собирается! То, чего мы с ней друг от друга хотим, невозможно до тех пор, пока мы, каждый из нас, не будет действовать совершенно свободно — или не притворимся, что действуем свободно, даже если и подозреваем, что на самом деле это не так. Почему ты с таким упорством продолжаешь играть в эти игры, Джейк? Ведь я же откровенен с тобой настолько, насколько это вообще возможно. Один раз в жизни, бога ради, брось ты все свое актерство и поговори со мной честно и просто!

— Я стараюсь как могу, Джо, — сказал я и почувствовал себя еще хуже прежнего.

— Но ты же отказываешься забыть о себе хоть на минуту! Чего ты хочешь? Если ты пытаешься вызвать во мне сочувствие, понимание, клянусь тебе, ты выбрал не тот способ. Я не знаю, какой способ тот, но знаю, что единственный твой шанс — быть со мной сейчас абсолютно искренним.

— Думаю, тебе сейчас все покажется неискренним — кроме того, что ты хочешь услышать, а я не знаю, что ты хочешь услышать, иначе давно бы сказал. Задавай вопросы, а я буду на них отвечать.

— Зачем ты трахнул Ренни?

— Я не знаю'.

— Какие, как тебе кажется, у тебя могли быть причины?

— Не могу назвать тебе ни единой, которая была бы похожа на правду.

— Зараза, Хорнер, нельзя же просто что-то делать! Что было у тебя на уме?

— Ничего у меня на уме не было.

У Джо заходили желваки.

— Послушай, Джо, — взмолился я. — Тебе придется смириться с мыслью, что люди — может быть, за исключением тебя самого — не для каждого своего поступка выстраивают предварительно иерархию причин. Во всякой автобиографии всегда найдутся две-три вещи, которых они тебе не смогут связно объяснить. И когда такое случается, человек выдумывает для них разумные причины — в твоем случае они, наверное, начинают сыпаться как горох, едва ты успеешь подумать о том, что секунду назад сделал, — но только задним числом, Джо.

— Хорошо, — Джо отступать не собирался. — Но если даже согласиться с тем, что ты сейчас сказал, я все равно считаю: разумные основания нужно подводить подо все, даже и задним числом, и человек обязан отвечать за свои поступки — и за свои разумные основания, если хочет оставаться существом нравственным.

— Тогда изволь пойти немного дальше и признать, что иногда человек даже и осознать случившегося не в состоянии. Просто ничего не идет на ум. Тебя не устраивает, что я в полной мере готов принять на себя ответственность, и, когда я отказываюсь от всякой ответственности, тебя это тоже не устраивает. Но в данном конкретном случае я не вижу, что у нас посередке.

Я прикурил сигарету. Я нервничал, я был одновременно счастлив и несчастлив, оттого что, несмотря на нервозность, чувствовал себя отменно, мыслил ясно, и мне нравилась моя способность последовательно выдерживать роль, которая, меня вдруг осенило, была, конечно, дерьмовата на вкус и на ощупь, но, скорее всего, неизбежна. Так и есть, я знал, что это всего-навсего роль, но не был уверен, что, вывернись я сейчас наизнанку, это тоже не будет, в свою очередь, роль, а никакой другой приемлемой роли я для себя не видел. И если, что само по себе весьма вероятно, большего сделать никто не может — уж я во всяком случае, — почему бы тогда и не означить данное положение вещей термином искренность.

— Все это к делу не относится, — сказал Джо. — Меня не интересует, как ты оцениваешь меру своей ответственности. Я хочу знать, что случилось, и уж тогда я сам позабочусь, как распределить ответственность, примешь ты ее или нет. Когда тебе пришла на ум идея, что ты, пожалуй, смог бы уложить Ренни в койку?

— Не знаю. Может, когда мы уже очутились в постели, может, сразу, как только я вас увидел, а может, где-то в промежутке. Я вообще об этом не задумывался.

— Что она такого сделала или сказала, что идея возникла?

— Я вовсе не уверен, что идея вообще была. В тот день, когда ты уехал, я же был у вас, с обеда и до самого вечера, и всякое сказанное — или не сказанное — ею слово мог интерпретировать как знак готовности лечь со мной в постель или, наоборот, как отсутствие знака. А я, сдается мне, вообще в тот день ничего интерпретировать не собирался.

— О чем вы говорили?

— Господи, да я же никогда не помню разговоров! Разве Ренни тебе не рассказывала?

— Конечно, рассказывала. Ты правда не помнишь или опять играешь под дурачка?

— Я правда не помню.

— Ну и какого же черта мне теперь делать? — Джо дошел до крика. — Ты клянешься, что у тебя не было никаких осознанных мотивов. А неосознанных ты, соответственно, не осознаешь. Рационально оценивать случившееся ты не хочешь. Действия Ренни ты никак сознательно не интерпретировал. И разговоров ты тоже не помнишь. Мне что, согласиться с Ренни и признать, что ты попросту не существуешь? А что еще делает человека человеком, за вычетом всех этих вещей?

Я пожал плечами.

— Я мог бы кое-что добавить к этому списку.

— Не утруждай себя. Разве ты не понимаешь, Хорнер: если ты сможешь меня убедить, что Ренни действовала в основном по твоей указке, ничего хорошего в этом не будет, потому что она вроде как не должна легко идти на поводу. А если ты докажешь мне, что никак или почти никак не влиял на ее поступки, тут опять же не будет ничего хорошего, потому что это не совпадает с образом нашей Ренни. Так что я вовсе не пытаюсь решить проблему, просто сняв с себя всякую ответственность. Проблема в том, что я не знаю и не могу знать точно, какую проблему должен решать, пока не разобрался, что случилось и почему оно случилось именно так, а не иначе — в каждой мелочи.

И тут я почувствовал себя достаточно сильным, чтобы сказать:

— Мне кажется, у тебя изрядно бы поубавилось проблем, имей ты хоть чуточку уважения к ответу: «Я не знаю». Такой ответ может быть чертовски честным, Джо. Когда близкий человек ни с того ни с сего вдруг делает тебе больно и ты спрашиваешь: «Скажи мне, бога ради, зачем ты это сделал?» — а он отвечает: «Я не знаю», — такой ответ, по-моему, заслуживает уважения. А если это говорит тебе человек, которого ты любишь и которому веришь, и если он искренне раскаивается в том, что сделал, тогда, я думаю, на этом и вовсе можно порешить.

— Но если человек тебе такое сказал, — ответил мне Джо, — если он вынужден был такое сказать, как ты можешь после этого судить, оправданы ли та любовь и то доверие, благодаря которым, по твоим словам, на том и можно порешить?