Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей - Ле Корбюзье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нас обвиняют в том, что мы любим славу, – трюизм иностранного производства. Если бы стрела была направлена в мой адрес, она затупилась бы о доспехи моего безразличия. Я в некотором смысле предмет ненависти журналистов, которые, разумеется, делают свою работу, но знали бы вы, как они мне надоедают! Я встречаю их без улыбки. Однако в Америке слава – это такой востребованный товар, что журналистика, а особенно реклама, играет здесь огромную роль. Напечатанное имя, размноженная миллионными тиражами фотография почитаются несказанной удачей. Надо мной тоже совершили сакральный обряд. Менеджер по рекламе занялся мною в Музее современного искусства. Когда спустя месяц я вернулся в Нью-Йорк, мне сообщили: «В библиотеке имеется больше четырехсот статей, посвященных вам». Я ответил: «Отлично, отлично». – «Вы же прочтете их, увезете с собой?» – «Нет, мадемуазель, мне даже не хочется их видеть».
Подобный ответ это casus belli [66]. Оскорбление богине Publicity.
Если я опасаюсь, что мой друг не признает за нами никакого «доброго здравого смысла» (это было бы слишком хорошо), то требую, по крайней мере от этого первого американского опыта подтверждения нашего «здравого смысла» в римском понимании. Я ни в коем случае не говорю, что мы являемся его исключительными обладателями, однако американский феномен в его грандиозности представляется нам словно лишенным здравого смысла во многих наблюдаемых проявлениях.
Слава? Так вот, еще до того, как вследствие уже упомянутого здесь письма возник этот ученый спор, я объяснял, что она эгретками возносится с Манхэттена в небо. «Ваши небоскребы слишком малы и непродуманны», это также был casus belli.
Как раз сейчас, когда я это пишу, Музей современного искусства представляет большую привезенную из Парижа выставку современной живописи от Сезанна до наших дней, потому что Париж всё еще является лоном искусства. В доме моего друга Лароша в Отейе хранится самая прекрасная коллекция кубизма: Пикассо, Брак, Леже, Грис. Музей попросил его предоставить для выставки что-нибудь из принадлежащих ему шедевров. «Согласен, – отвечал Ларош. – Но поскольку кризис вызвал нищету в мире искусства, я бы хотел основать небольшой страховой фонд – это моя скромная личная инициатива – и оставляю за Музеем право определить размер своего участия в моем столь необходимом начинании». Музей (Фонд Рокфеллера) ответил: «Наши средства не позволяют нам… Зато у нас будет сделана великолепная реклама для ваших художников, и Франция прославится». Ларош телеграфировал: «Премного сожалею, но мои полотна не пересекут океан…»
Этой показательной историей об отношении к славе мне в США все уши прожужжали. И вот тому объяснение: там слава приносит пользу. Она делает продукт известным, она приносит деньги. Именно поэтому я полагаю, что слава и здравый смысл (который не совсем отсутствует в США) являются там сиамскими близнецами.
Избитая истина, которой мы обязаны стрелами насмешек иностранцев, всё же – и это следует признать – имеет корни. Наша великая пресса льстит нашему самолюбию. Стоит случиться какому-нибудь сенсационному открытию, будь то в Америке, в России, в Германии или на Камчатке, как тут же звучит следующий роковой комментарий: «Да… но… это уже прежде было открыто, одним французом…» Зачастую это правда. При этом всегда этот француз – буквально или в переносном смысле – умер от голода. Банальная и привычная история. Обычно журналисты оставляют ее без комментариев. А вот американец в таком случае мог бы сказать: «Слава – постоянный посетитель Милой Франции, только вот ее (славу) на хлеб не намажешь; зато потом, на пятидесятой годовщине смерти своих великих людей, он произносит прекрасные речи».
3
Не рак ли это?
Американская реклама – это вид нарциссизма. Человек – это фирма, а фирма – это плакат, это гэг в иллюстрированном журнале, гигантский цветистый щит, воткнутый на перекрестге дорог в сельской местности. Страна столь велика, что совершенно необходимо сообщать всем ее ста двадцати миллионам жителей о существовании того-то или того-то. Таковы здоровые начала рекламы.
Теперь рассмотрим ее последствия. То, что я об этом скажу, касается также и наших стран, но в гораздо меньшей степени. Страна состоит из двух столкнувшихся лбами стад баранов, со всей силой напирающих друг на друга. Результат: почти полная неподвижность при максимальном усилии! Я выпускаю продукт; в офисе небоскреба стрекочет пишущая машинка; в типографии печатные станки выплевывают целые потоки проспектов. Тотчас в другом небоскребе стрекочет другая машинка и печатает конкурентный антипродукт; в другой типографии новый шквал проспектов. Важно победить, опередить, перекричать! Изобретательность, грубая или тонкая шутка, призыв к стране. Важно, чтобы мой зов не был заглушен. А другой принимается кричать еще громче. И так далее. Газеты обретают невероятные размеры, становятся толстыми, как иллюстрированные журналы. Разумеется, материалов для души там всё меньше, зато страниц с рекламой всё больше. Американец убеждает нас: «Я думаю, у нас замечательная реклама; она доставляет мне истинное удовольствие. Мне интересно читать эти объявления и узнавать ответную реакцию на них. Очень стимулирует».
Есть здесь, в большой мере, компрометация усилия. Это бесплодное столкновение поглощает слишком много энергии, слишком много денег (и как следствие – еще больше энергии). Изучите экономику страны: хорошо сделанные статистические расчеты могли бы показать расходы. Результат этих расходов – не производство продукта потребления, а всего рык хищников в саванне. Такое количество денег означает часы работы – работы по переливанию из пустого в порожнее. Экономика страны подтачивается бесплодным трудом. А бесплодный труд – это часы каждодневной работы, отданные в основном на оплату пустого сотрясения воздуха. Один час ежедневно? Очень может быть. Чуть позже я продемонстрирую вам три часа, которые американцы ежедневно тратят на поездки в автомобиле, вагоне поезда или метро; а затем ежедневные четыре часа (возможно), уходящие на оплату необъятного, колоссального, поразительного waste (расточительства) городов-садов или растянутых городских агломераций. Суммируем: один, плюс три, плюс четыре – вот вам и восемь часов, ежедневно теряемых неисчислимыми толпами народу. К чему было в 1860 году освобождать черных рабов,
