Найдется добрая душа - Владимир Шорор

— Как дела, товарищ? — спросил отец.

Мне всегда было приятно чувствовать на плече руку отца, говорить с ним о своих делах, показывать рисунки. Сегодня же я был поглощен такими чувствами, о которых не мог сказать отцу ни слова. Мне даже сделалось боязно: вдруг он о чем-нибудь догадается.

— Пусти меня, — сказал я угрюмо.

— Ты что? — удивился отец.

— Так…

Он потрогал мой лоб, сказал: «Жару как будто нет», — и, не подозревая о моих страданиях, отпустил, занявшись обедом.

— Папа, — решился я, — дай мне сорок копеек.

— Для какой цели?

— Купить записную книжку.

— Позволь, разве у тебя нету записной книжки?

— Нужна еще… — И слова застряли у меня в горле. Мне показалось: отец понял, для кого мне понадобилась эта книжка. К счастью, он не стал допытываться, а покладисто ответил:

— Нужна так нужна. Сорок копеек, говоришь? Это можно. Зайдешь в крайкомовский вестибюль, там в киоске купишь, — говорил отец, выдавая деньги. — Впрочем, — добавил он, — сначала зайди в магазин «Сибкрайиздата», это поближе, на Амурской. Понял?

Я кивнул и взял две новенькие монетки. На каждой был отчеканен рабочий с молотом и щитом. Даже по такой маленькой фигурке было видно: рабочий красив и силен. Чем-то был он похож на чемпиона края по французской борьбе Натана Пружанского, комсомольца, безбожника, городскую нашу знаменитость. Вырасту большой, стану таким же, подумал я и взглянул на часы-ходики. Если всю дорогу бежать — до закрытия магазина можно еще успеть. Я быстро оделся, вышел, но в коридоре услышал грозный вопрос матери:

— Это еще куда?

— Я только воздухом подышать, я на полчасика…

— Смотри, чтобы не долго. Уже темь на дворе!

Да, уже стемнело и только в конце улицы одиноко светил фонарь. Я побежал мимо деревянных заборов, мимо домов с закрытыми ставнями, мимо Харлампиевской церкви, дремавшей за каменной оградкой. Церковные двери были заколочены, а в снегу темнели недавно сброшенные сверху колокола. Я бежал к центру города. Вот большой дом с огромным круглым куполом и шишечкой на нем. Это синагога. Все окна ее освещены, чувствовалось, — внутри много людей и происходит что-то торжественное. Молятся?..

Я увидел Натана Пружанского и приостановился посмотреть на знаменитого чемпиона. Прямой, массивный, с маленьким чемоданчиком он как раз вышел из синагоги. Ему навстречу шел другой известный в городе борец, Петя Скворцов, тоже с чемоданчиком.

— Здорово, Натан, — сказал он. — Ну вот, синагогу открыли. Радуешься?

— Синагогу-то открыли, — недовольно проворчал Пружанский, — да радости мало. Опять борцам негде тренироваться. В большом зале, понимаешь, девчонки со швейной фабрики в волейбол играют. В малом — гимнасты. Наверху тоже все занято. Только у штангистов пусто почему-то.

— Говорил тебе: надо в горсовете поставить вопрос, чтобы нам еще и Харлампиевскую церковь отдали. Тогда места всем хватит.

— Ты прав, придется ставить вопрос.

— Пойдем хоть со штангой разомнемся, что зря время терять, — предложил Петя Скворцов.

Они ушли в синагогу, я посмотрел им вслед и увидел свежий фанерный лист на дверях. «Первый городской физкультурно-спортивный клуб имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург» было написано там.

Что было духу пустился бежать я дальше, наверстывая упущенные минуты. Еще издали увидел свет в окнах магазина «Сибкрайиздата» и продавцов за прилавками. Успел! Но дверь была заперта изнутри и за стеклом торчала бумажка: «Закрыто на учет».

Немедленно туда, на главную улицу, в крайком. Я бежал, иногда шел, чтобы отдышаться и снова бежал. Было жарко, лоб и спина взмокли. Я расстегнул шубенку, снял варежки, сдвинул на самый затылок шапку. Даже рубашку пришлось расстегнуть, так было жарко.

Возле крайкома стояли легковые автомобили, два автобуса и запряженные в сани лошади. Из массивных дверей выходили на улицу люди. Я проскользнул в заполненный народом вестибюль, протискался к киоску. И на полочке — вот они! — сразу увидел записные книжки.

— Тебе чего, мальчик? — спросила продавщица.

Я ответил и протянул ей свои деньги.

— Книжки только по талонам для участников пленума по борьбе с религией. Иди домой.

— Мне всего одну книжку, тетенька!

— Не могу, мальчик. Не проси. — Ну, пожалуйста, тетенька!

— Тебе русским языком сказано? — произнесла она так, как говорила Олимпиада Николаевна, когда сердилась.

Не продаст! Ни за что не продаст.

— Да отпустите ему эту книжку! — вдруг сказал кто-то сзади. — Отпустите. Есть о чем говорить…

Рядом стоял военный в колонке с меховым воротником. На сапогах его позванивали шпоры.

— Конечно отпустите, — поддержал другой, бородатый, в бекеше, с наганом на поясе. Он подмигнул мне веселым глазом и сказал: — Я ведь его знаю: он тоже безбожник. Ты ведь безбожник? Ну, вот. Растет наша смена!

И опять я бежал. Сначала по освещенным, потом по темным улицам, мимо магазинов и домов, мимо синагоги, где играли теперь в волейбол, мимо темной, заколоченной Харлампиевской церкви, ждавшей своей новой участи.

Ну и нагорит мне от матери! Но меня не страшило наказанье. Книжка, новенькая, со словами «Даешь Ангарострой!» — я чувствовал ее всей кожей — лежала в моем кармане. Завтра, завтра отдам ее Лене.

Но завтра книжку отдать не пришлось. Ночью у меня начался жар, я кашлял, просил пить, и, прикладывая к моей горящей голове компресс, мать спрашивала недоуменно:

— Где могло его так продуть? Вот, господи, наказанье-то. Вот наказанье!..

Я проболел две недели. А когда пришел в школу, первая парта оказалась пустой. Не пришла Лена ни на другой день, ни на третий.

— Тоже, наверное, заболела, — решил я. И в перемену открыл классный журнал, лежавший на столе Олимпиады Николаевны, посмотреть, сколько дней пропустила Лена.

Но что это?..

Длинной синей чертой была зачеркнута ее фамилия. А в конце черты значилось: «Выбыла в другой город».

Я страдал долго, даже плакал украдкой. Особенно становилось тоскливо, когда попадалась на глаза новая записная книжка, я так и не стал ничем ее заполнять. Может быть, Лена еще вернется? Она не вернулась.

С тех пор прошло много лет. Я побывал в разных странах, в больших и маленьких городах. Но так и не смог найти тот «другой город», куда уехала Лена.

Поздравление

В разгар урока, когда Марья Васильевна объясняла, отчего происходит смена дня и ночи, Леня неожиданно спросил:

— А на Марсе люди живут?

Марья Васильевна грустно на него посмотрела, ответила:

— Подойдешь в перемену, я тебе расскажу.

Урок продолжался, но Леня не слушал, занятый проблемой Марса. Марья Васильевна, словно зная это, вредничала — и, объясняя, глядела ему прямо в глаза. О Марсе поневоле пришлось забыть.

Впрочем, Леня не считал Марью Васильевну вредной, как, например, математичку Любовь Иннокентьевну. Эта учительница была с ним особенно строгой и, когда Леня оборачивался или дергал Лиду Гусеву за косы, математичка сразу же больно брала его за руку, выводила из класса, записывала в дневник. Получить у нее двойку тоже ничего не стоило.

Нет, Марья Васильевна была совсем другим человеком. Это совершенно точно. Высокая, худенькая, с большими серыми глазищами и закрученным на затылке жгутом льняных волос, она походила немного на девочку, с которой хочется подружиться, немного — на старшую сестру, строгую, добрую. Было в ней что-то родное, домашнее, чего Леня был навсегда лишен.

Он любил слушать, как объясняет она уроки, но какой-то бес, сидящий внутри него, Леня и сам не знал какой, мешал ему быть прилежным на уроках географии.

Вот в прошлый раз, например, когда Марья Васильевна дала задачу — вычислить сколько в воздухе класса содержится воды и оказалось, что целых два литра, Леня закричал:

— Тогда бы она с потолка закапала!

Марья Васильевна сначала улыбнулась, потом, кажется, рассердилась. Правда, не показала этого, но Леня уже знал точно. Она сдвинула тонкие брови, между ними легла «сердитка» — продольная небольшая морщинка. И как он ни старался быть хорошим, хотя бы на уроках географии, из этого ничего не получалось. Марья Васильевна, правда, не ругала его, только смотрела грустно.

Особенно же он полюбил Марью Васильевну после одного разговора, услышанного случайно. Он был дежурным по классу и зашел в учительскую за мелом и географическими картами, чтобы развесить их до урока. Пока он доставал со шкафа глобус и собирал карты в охапку, у открытых дверей остановились Любовь Иннокентьевна и Марья Васильевна.

— Вы, Любовь Иннокентьевна, иногда забываете, — говорила Марья Васильевна, — что у Алексеева — ни отца, ни матери. К таким детям нужен особенно чуткий подход…

Леня притаился и замер.

— Дорогая моя, — возражала математичка, — я больше вас работаю с детьми. Поверьте моему опыту. На таких, как ваш Алексеев, эффективно действует только строгость. Макаренко тоже ведь был сторонником физических методов…