Рассказы о животных - Сергей Солоух

«Лояльность, да…» – и сразу вспомнилось, как вскинул Запотоцкий брови и громко, с неприязнью фыркнул, когда, рассказывая ему сейчас же по возвращении из Киселевска всю эту дурацкую историю, Игорь упомянул подломаный с благими намереньями сервак.

– Тупые идиоты! Шизофреники все до одного, – сказал тогда злобно Олег Геннадьевич и со стуком всадил остро заточенный карандаш в стаканчик с письменными принадлежностями. Как в Гитлера. Штык или нож.

Сейчас, три дня спустя, он был спокоен, трезв и рассудителен:

– Да и вообще, с учетом того расширения клиентской базы, что произошло за время работы у нас Игоря Ярославовича, ее принципиальной диверсификации, потеря немцев обидная в моральном отношении, но в целом, в номинальном, денежном выражении малосущественная. Не так ли, Анна Андреевна?

Главбух компании кивнула.

– С лета перечисления от них стабильно падали…

– Ну, значит, доктор верный дал диагноз, – под темой с явным удовольствием и облегчением подвел черту Олег Геннадьевич, – отряд не заметит потери бойца.

Но оказалось, с веселой комсомольской шуткой слегка поторопился. Под боком у него, с правой стороны стола для совещаний, из-под могучей донорской монстеры раздался самодовольный вызывающий смешок. Чему-то вдруг очень обрадовался технический директор ЗАО «Старнет» Дмитрий Потапов.

Во время краткой речи Запотоцкого он вел себя довольно необычно. Всегда подчеркнуто корректный, не отвлекающийся ни на что постороннее, внимательный и собранный, он пять минут, покуда звучало резюме директора, с какой-то неуместной радостью, азартно, увлеченно тыкал клювом стилуса в экранчик своего премиального смартфона для миллионеров и придурков «Сони-Эрикссон Р900». И что-то там натыкав, наклевав в конце концов, довольно рассмеялся.

– В чем дело, Дмитрий Васильевич? Вы не забыли на секундочку, где вы находитесь? – с плохо скрываемым, вполне законным раздражением задал вопрос техническому Запотоцкий.

– Да нет конечно, Олег Геннадьевич. Просто вот подтверждают люди, что им не будет никакого волокна. По крайней мере до весны не будет волокна в тот киселевский офис сто пудов.

– Кто подтверждает?

– Гречко, вот смс прислал.

Гречко – бывший сотрудник ЗАО «Старнет», инженер отдела развития, теперь уж года два как работник «Ростелекома». Он в самом деле такое может знать и подтвердить.

– А, вот как, – немедленно сменил свой гнев на милость Запотоцкий, – значит, до лета поработает фриц на самой обычной мокрой меди у себя там, в самом центре Киселевска?

– Определенно, – с ухмылкой во весь рот поддакнул Дмитрий Потапов. – Еще назад к нам прибежит. Проситься будет. Плакать.

И все рассмеялись. Даже всегда готовый к бою, напыжившийся, наглотавшийся гвоздей, иголок, кнопок Боря Гусаков. И тот слегка расслабил стиснутые кулаки и зубы. Типа, знай наших. И такая тоска от этого мелкого праздника мести накатила на Игоря, такая безнадежность. Просто отчаяние.

Оказывается, выходит, есть вероятность, что не развязался. Последней точкой не отбился. И снова, очень может быть, к фашистам будет ездить. И разговаривать с Робертом Альтманом. Робертом Бернгардовичем. И улыбаться, улыбаться, улыбаться.

Когда, в какой момент и на каких качелях все вдруг перевернулось? На сто восемьдесят. Тайга темного севера наехала на горы светлого юга?

Когда? Когда Игорь стал ждать не наступления утра, а только лишь прихода ночи? Как передышки, паузы, занавеса. Временного отключения жизни. Увольнительной.

Не сразу. Первый год, два, даже три у Запотоцкого он еще думал, что все это – и немцы, и Бобок с Одной второю таракана, и сам Олег Геннадьевич – лишь помрачение мозгов. Какое-то пусть затянувшееся и несмешное, но уклонение, бзик, нечто по сути, по определенью преходящее, конечное. Нечто такое, что непременно имеет линию обрыва, отсечения, после который врач произносит: «На снимке чисто. Поздравляю. Вы здоровы».

Останутся еще надолго стыд, неудобство, дискомфорт воспоминаний, но будут постепенно меркнуть, сглаживаться, исчезать, в установившихся волнах нормального, естественного, единственного от природы свойственного. Студенты, лекции, вопросы, книги.

Чудесный, сладкий запах корешков, их живой хруст. Трепет бумаги, шуршанье, притягиванье к пальцам ушек-уголков. Влекущий и таинственный, как ветер с дальних сопок, веер листов, всегда несущих гусиную кожу строк, столбцов и букв. Объемных, черных, словно личинки всего сущего. Небесного, лесного и речного. Птиц, рыб, животных, гуськом идущих вслед за бабочками. Огненными бабочками с радужными крыльями.

Да, вначале он думал, что просто должен отработать ссуду за машину. Отбить, и все. А потом выгнали Алку, а потом Настя стала учиться испанскому антицеллюлитному массажу, а потом французскому подтягивающему для лица, а потом Алку прооперировали по поводу грыжи коленного сустава, а потом… Потом сами собою накрутились двести тридцать пять тысяч километров за четыре года. Пять раз вокруг экватора. И сто семьдесят восемь на одометре уже нового «лансера». И новая ссуда, отбитая пока еще не до конца. И Алкино кодирование. Бессмысленное. И капельницы… и капельницы… Имеющие смысл. Спасительные. Не реже трех раз в год.

Вот когда, на третьем или на четвертом году превращения преподавателя, учителя в менеджера, продажника, возникло это чувство нескончаемости. Без линии отрыва. Без точки. Без предела. Какой-то медицинской, равномерно, и вглубь, и вширь, насквозь пропитанной, проморенной и вываренной в сером антисептике ваты, в которой нет и не может быть личинок, туфелек и куколок. Живого. Всего того, что обещает будущее. И крылья. Легкие, неутомимые, резные.

Вот это было переворотом. Начало отвращения к движению. Всему тому, что Алка ему открыла некогда, как чудо. С ее вокзалами. Дневными электричками, ночными поездами. Волненье, беспокойство, неуверенность и страх, преображающиеся, переплавляющиеся в безбрежность, безграничность освобожденья от самого себя. От связей, правил и людей. Как Игорь это все любил. И ждал.

А теперь не может. Вечное ночное серебро негатива. Все наизнанку, все наоборот, не так. И зависть. Зависть не к тем, кто вырвался и едет, а к тем, кто завершает путь. Кто видит пристань.

К вот этим людям, например, в междугородном автобусе. Зализанном корейце, голубом, мерцающем восточной карамельной аэродинамикой, с белой табличкою за темным лобовым стеклом – «Новокузнецк». Вот он стоит на той стороне пешеходного перехода, остановленный тем же кровяным, без зрачка глазом, что и Игорь в своем «лансере» на этой. Но какая разница, какое неодолимое, мучительное желанье поменяться местами. Через пятнадцать-двадцать минут они все в этом корейском самолетике без крыльев приедут. Остановятся, отрежут. А Игорь через пятнадцать-двадцать тех же самых минут только начнет по-настоящему дырявить ночь. Оставит за припорошенным слегка задним стеклом своей «японки» последние огни прокопьевского кольца, заправок «Газпромнефть», «Лукойл» и погрузится в черноту без края и конца. До первых светлячков заправки у Степного не меньше шестидесяти километров. А до Южносибирска двести.

Перед самым уходом Игоря, в Политехе – уже давно и безнадежно университете с буквой «Т», техническом, – открыли с помпой кафедру туризма. Кафедру социально-культурного сервиса и туризма. Сейчас из Игоря мог бы выйти неплохой заведующий. С большим двух– или даже трехсеместровым курсом по главной, базовой эгейщине всей жизни. Туризму принудительному, подневольному и в высшем проявлении своем летальному. Стопиццот, как говорит дочь Настя, академических часов. Не меньше.

Блин.

Как бы они жили, Игорь, Алка, если бы все шло своим чередом? Осталось бы все, как при родителях. Когда смешные, трогательные люди зачем-то искали знаний, стремились почему-то к просвещению. Ценили артистичность, стиль. И полки были книжными, и столики журнальными. И огненные бабочки, и радужные мотыльки над ними, перед ними, везде и всюду жгли. Летали, прошивали зигзагами, пунктиром темноту. Неясность, мрак. И невозможны были, исключены, немыслимы кафедры туризма и сервиса с сервильностью в Южносибирском политехническом, ЮжПИ.

Игорь часто думал об этом. Стал был он разрабатывать старые идеи отца об адаптивных промышленных системах управления или увлекся бы блестящими, но явного, практического выходами не имеющими, чисто математическими фокусами Запотоцкого? Остался бы на кафедре, став доктором, или ушел на Вычислительную технику заведовать? Но точно не был бы деканом. Уж это определенно. Потому что не умел воспитывать, отчитывать, смотреть в глаза и ничего не видеть. Он должен был гореть, пылать от счастья и знаний, чтоб говорить. Все остальные чувства только склеивали губы. Как у любого Валенка.