Мемориал. Семейный портрет - Кристофер Ишервуд

— Вот, пожалуйста, — она улыбнулась.

Он попытался приподняться на локте. Рухнул со стоном.

— Я совсем ни в дугу.

— Дай-ка я.

Улыбаясь, бережным, сильным и ловким движением поддела его под спину, поднесла чашку ему к губам. Пил он жадно. Потом откинулся. Она села на край дивана и ему улыбалась. Взгляд у него прояснел.

— Маргарет.

— Да, Эдвард.

— Хочу задать тебе один вопрос.

— Валяй.

— Почему, — Эдвард выговаривал слова с этой своей особенной старательностью, — почему, черт побери, ты так ко мне добра?

— Так уж и добра?

— Да. А почему, одному Богу известно. Мне тоже хотелось бы знать.

Она отвела взгляд.

— И это так важно?

Но говорила она очень тихо, почти шептала. И Эдвард вдруг рванулся, бешено, будто высвобождаясь из пут. Приподнялся на локте. Почти заорал:

— Маргарет!

— Да, ну чего ты?

— Увези меня отсюда. Она улыбалась.

— Куда?

— Неважно. Куда хочешь. Подальше от этого проклятого города. От этой жуткой страны.

— Ладно.

— Увезешь? Обещаешь?

— Ну да, — она его успокоила. — Ну конечно.

— Когда?

— Как только получится.

— Завтра?

— Завтра не выйдет.

— Но скоро? — Да.

— Слава Богу!

Он приподнялся, повернулся, уронил голову ей в колени. И смотрел на нее снизу вверх со странной, мальчишеской, несчастной улыбкой.

— Но ты это серьезно?

— Конечно, милый. Если ты это серьезно.

Секунду он лежал не шевелясь. Потом выговорил, очень отчетливо, как будто про себя, как будто совсем протрезвел:

— Не знаю, выдержишь ли ты.

— Я постараюсь, — сказала Маргарет, а пальцы уже сами бежали по его волосам. Она на него не смотрела. У нее дрожали губы. В глазах стояли слезы. Вот он и сказал. Наконец.

Как узник, связанный перед пыткой, Эрик лежал неподвижно, сжав кулаки, на своей узкой постели. Врун! Лицемер! Жулик! Он бешено смотрел в темный потолок. Просто приревновал. Все из-за ревности, все!

Да я в десять тысяч раз хуже Эдварда, думал Эрик. В миллион раз хуже.

И как меня только земля носит.

Спустя три недели с лишним Эрик получил открытку, судя по штемпелю, с юга Франции. Под небом цвета клубничного мороженого мрел пронзительно синий залив. С одного краю небо чуть наползло на море, серо-буро-малиновым вымазав горизонт.

Текст был краток:

Пожалуйста, прими это в качестве алиби.

Эдвард.

Морис тоже получил открытку. Текст был еще на два слова короче:

Вот где я живу.

Морис бросил беглый взгляд на открытку, сунул ее на каминную полку. Жалко, конечно, что Эдвард смылся, но ничего уж такого особенно удивительного. В Париж, между прочим, на каникулах повезти обещал. Забыл, ну конечно, забыл, мало ли. А, и чего было ждать от Эдварда, да и не до него, не до него вообще.

У Мориса и так огорчений хватало.

Случилась ужасно неприятная штука.

Карри говорил, и не раз, что пусть, мол, Морис пользуется «санбимом» в его отсутствие. Ну и естественно, Морис стал регулярно пользоваться. Ну и конечно, были кой-какие царапины, и в гараже только посмеивались и преспокойно все ставили в счет Карри. И тот никакого шума не поднимал.

И так все шло вполне себе мирно и гладко, но на прошлой неделе Морису дико не повезло, он буквально врезался в кирпичную стену, когда на крутом вираже хотел объехать одного кретина велосипедиста. И Фарнкомб, он тоже сидел в машине, сломал себе ключицу и руку. И Карри вдруг буквально озверел, с чего — абсолютно невозможно понять. Морису просто было жаль, вообще, что водил дружбу с таким человеком. И Джимми, главное, сунул нос в это дело, истерзал буквально своим дотошным расследованием, вот что паршиво.

Ну и Морис, естественно, почти совсем забыл о существовании Эдварда Блейка.

Мозг Эрика, если только не был занят настоящей работой, бился над ответным письмом Эдварду Блейку. Набрасывались и сразу уничтожались черновики. То слишком длинно выходило. То слишком коротко. И что можно, собственно, написать? Непонятно.

Так и осталось письмо ненаписанным.

Книга четвертая 1929

I

Фары выхватили объявление на дереве «Нарушитель ответит по закону». Кто-то вырезал перочинным ножичком, потом мелом забелил.

Морис взвизгнул на крутом вираже:

— Просыпайтесь, приехали!

Мэри уютно потянулась на заднем сиденье, сонно проворковала:

— Успокойся. Не приехали еще.

— Ворота сами открываем? — спрашивал Эдвард, — или привратника ждем?

— Вы привратник и есть, — кричал Морис.

— Что за шум, из-за чего такое волнение? — спрашивал томный голос Маргарет с заднего сиденья. — Авария приключилась?

— Нет, — отозвался Эдвард, — мы достигли Джон-о-Троте[27], а Мэри купальный костюм не захватила.

Открыл дверцу, вышагнул на затекших ногах.

— Бог ты мой, ну и холодрыга!

— Ну и держи это при себе, моя радость, — сказала Мэри. — Мы тебе и так поверим.

Эдвард передернулся. Утро было мрачное, серое и сырое. Ворота заледенели, не поддавались. С вязов вдоль аллеи моросило, капало с каждой ветки. Хилый, холодный рассвет вставал над Дербиширом, отускляя лучи фар.

Прямо им в спину пыхтел двухместный автомобильчик Томми Рэмсботтэма. Эдвард подошел, сунул голову внутрь:

— Эй! Доброе утро!

— Доброе утро, — ответил Томми, и Энн, из-за его плеча, спросила:

— Хорошо спалось?

— Невероятно!

Вдруг Эдвард развеселился. Громко, коротко хохотнул, охлопал себя по бокам, выкинул коленце на мокрой дороге.

— Там, сзади, у вас народ совсем повымер, — он прибавил.

Они ютились на приставных стульчиках — в теплых пальто, свитерах, меховых шапках, обмотанные шерстяными шарфами, — такие ужасно жирные совы. Жорж недоступно ушел в себя — продолговатая глыба, зато бедный Эрл Гардинер вытянулся стоймя, всей своей позой свидетельствуя о том, как он натерпелся в дороге.

— Как ты там? — забеспокоился Эдвард.

— О, превосходно, — Эрл героически улыбался. Эдвард приложился губами к уху Жоржа и вдруг завопил:

— Sept heures moins un quart![28]

Жорж, не вздрогнув, проснулся, осенил его ослепительной улыбкой. Морис начал длинно, настырно жать на гудок.

— Ворота! — он вопил. — Ворота!

И Эдвард их распахнул, и Морис въехал в парк, и Томми въехал за ним. Когда катили уже по аллее, проснулась Памела, повернулась на сиденье. Обнаружив рядом с собой Мэри, она страшно, кажется, удивилась. Распрямилась рывком, так, что сразу ясно стало, что это вчерашняя школьница, и в ее невинной головке теснятся, клубясь, похищения людей, торговля белыми рабами и прочая дребедень.

Потом она проснулась окончательно и всех опознала с довольной усмешкой.

— Я спала, наверно, — призналась она потрясенно.

А Мэри думала — какой же он узенький, оказывается, этот въезд, и весь парк стал как-то гораздо-гораздо меньше. Минуты не прошло, а уже они покатили вниз, к дому. Энн, рядом с Томми, не отрывала глаз от красной искры на задней фаре Мориса. Хлипкий откидной верх продувало насквозь. У нее затекла шея. Склоненный к рулю профиль Томми все четче вычерчивался на бледной полосе за окном. И — светало, с каждой минутой светало. Вдруг она прижалась щекой к его плечу.

— Ты чего? — но не повернул взгляда.

Потом-то сообразил и, не выпуская руля, свободной рукой обнял ее за плечо. Всегда он, наверно, так и будет жирафом, до которого все чуточку поздно доходит. Мой милый. Мое бесценное сокровище. Щекой ощущая шершавость твида, Энн тихо, сонно проговорила:

— А роскошно идет, да?

— Недурственно. А все новый бензин. И точка, от добра добра не ищут.

Голоса были так нежны, так полны любви, будто обсуждается новорожденный младенец. Джералд откинул Томми свой старый двухместник, когда сам обзавелся новеньким «бентли». И недели не прошло — эта катастрофа. Доктор сказал — если б выжил, остался б калекой. В мыслях не умещается — Джералд и вдруг калека. Ужас просто. Иногда его бычье здоровье раздражало прямо до ненависти. Был силен и глуп, как животное. И, как животное, мгновенно и глупо погиб, с трубкой во рту, выжимая по семьдесят миль. Невозможно, невозможно забыть, как Томми тогда прибежал в тот вечер прямо из больницы. Совершенно ошарашенный. Сто раз повторял в одних и тех же словах что случилось.

— Понимаешь, Энн, — он поворял, повторял, — сперва я его даже не узнал. Ну, вот незнакомый кто-то, и все.

А у нее, сквозь весь ужас — странный, леденящий ужас, так тогда казалось, — немыслимая, новая радость билась в потемках сердца. Джералд это сделал ради меня. Наконец-то. И недели не прошло после похорон — сказала Томми, что любит.

Как странно: люди, может быть, скажут, да ведь и говорят, почти наверняка говорят, что вышла за него ради денег. Мы теперь будем богаты. У Джералда было все — Кембридж, вылазки в Монте-Карло, деньги на актрисуль. Теперь все это будет у Томми. Шутка, конечно, и у Томми даже не умещается в голове. И никогда не уместится, это Энн ему обещала.