В свете старого софита - Мария Романушко

Его жизнь – жизнь взрослого мужчины, знаменитого артиста, великого артиста – имела много измерений, неведомых мне.

Тогда мне казалось: он меня не понимает. НЕ ТАК понимает.

Теперь я понимаю: это я его не понимала…

Впрочем, нет! Всё – не так! Что я твержу ерунду: я не понимала, он не понимал… Мы оба всё понимали! Но – до какой-то черты. Ведь наше общение происходило на разных уровнях. На одном уровне мы понимали друг друга с полуслова. На другом уровне – мы могли отчаянно спорить: из-за каких-то нюансов в его номерах, или из-за какой-нибудь строчки в моих стихах. Но был и ещё один уровень, к которому лучше было бы (для меня, по крайней мере) не приближаться вовсе. Здесь понимания не было никакого. Потому что мы стремились к разному: я – к платоническим отношениям, где нет понятий «мужчина-женщина», а только общение интеллектов и душ.

А он… он нуждался в тепле. Он был очень одинок. Это читалось во взгляде, в каждом жесте. В каждой его клоунаде, в его новеллах… Ему хотелось тепла. И, встретив во мне существо любящее и преданное, он, естественно, ждал от меня тепла. А получал колкости и пугливые отшатывания. Пуританскую строгость и обиду. Он не понимал: в чём его вина и ошибка?

А его вины тут не было. Как и моей тоже.

Тут не было ничьей вины.

Просто я его любила какой-то ДРУГОЙ любовью.

И именно эта непостижимая, странная любовь стояла между нами: не соединяя, а – разъединяя.

…И когда мне открылась сущность моей любви к нему, – мне стало спокойно и удивительно хорошо…

Прямо как гвоздь в мозгу засело! И не вытащить его оттуда… Так и колет:

«Если б ты мне не нравилась, как женщина…»

А я хотела, чтобы он видел во мне ЧЕЛОВЕКА. Не женщину – а человека. И любил бы человека.

– Сразу видно, что в степи жила. Дикарка! – смеялся он.

Я обижалась.

– Ты обижаешь меня, – говорил он.

– Чем?

– Тем, что обижаешься на меня.

На нежность я отвечала колкостью. На трогательные комплементы – паническим испугом.

– Не надо! Пожалуйста, не надо! – твердила я.

– Можно тебя поцеловать?

– Нет!

– Тогда поцелуй меня сама, – говорил он своим мягким, вкрадчивым голосом.

– Зачем? – изумлялась я.

Он смеялся…

– Почему вы смеётесь?

– Ну, не плакать же! – говорил он.

– Действительно…

А мне при этом хотелось плакать. И его это раздражало. Он не переносил грусти на моём лице.

– Улыбнись сейчас же! – говорил он, причём – довольно жёстко.

И я, скрепив сердце, улыбалась.

…Потом… потом всё разъяснилось. Потом – спустя целую жизнь…

Судьба приведёт меня в дом к его крёстной. Милая тётя Женя… Младшая сестра его матери. Она же была его крёстной. Она многое мне рассказала… Рассказала, как Лёню крестили в храме Нечаянной радости, который стоял напротив их дома в Марьиной роще – как раз через дорогу… Тётя Женя была хранительницей большей части его архива. Она мне показала старые, ещё довоенные фотографии, и на одной… Лёня, маленький, в матросском костюмчике, его старый, морщинистый отец и его юная мать с бесконечно печальными глазами. И тётя Женя сказала:

– На Тоне здесь прямо лица нет. Незадолго перед этим умер её второй ребёнок. Девочка.

– Лёнина сестра?… Так у Лёни была сестра?!

– Да. У Лёни была сестра. Но умерла во младенчестве…

Так вот оно что! – ударило меня, как током. Так вот кем я была ему. Сестрой!

Да, я верю в переселение душ. Верю в продолжение жизни в другом облике. В другом облике, в другое время. Если есть в этом высший смысл…

Нет, не зря же столько раз слышала от самых разных людей: «А вы с Енгибаровым похожи!» Не зря мы не могли поссориться навсегда. Да, спорили, да, делали друг другу больно, вольно или невольно. Но при этом никогда не оставляла уверенность, что мы, поостыв, встретимся снова. Так бывает только у братьев и сестёр. «Брат и сестра» – это покрепче любых других отношений.

…Порой мне казалось, что я постоянно балансирую на тонкой проволоке… а там, внизу – бездна!…

– Ну, как ты там, Нуш? – окликала меня Дюшен.

– Ничего…

«Ничего» – очень ёмкое слово. Оно таит в себе такие глубины!… Из этих глубин и родились стихи той весны – весны семидесятого года…

Мне ненависть Вашальстит!Как хохот галёрки –миму!Как Моцарту – яд в горстиСальери!Как турки – Крыму!Как шашка льстит головешальной!Согрешившим –бездна!…Мне ненависть Ваша – хлебза песни моии дерзость –не женщиной Вашей быть –но совестью,в ранке – солью…

Что нежность?Полночный дым!…Бывали нежны?Без болия всех Вам могу проститьлюбовниц –ты дня не любишь!Мне ненависть Ваша – льстит!Ужели теперь забудешь?…

НИЧЕГО – это такая чёрная, засасывающая дыра… Но вот учёные доказали (или только догадались?), что, пролетая сквозь чёрные дыры в космосе, можно вылететь в совершенно иные миры…

Так и я. Пролетая сквозь чёрные дыры Ничего, я оказывалась в иных измерениях… Здесь царили Поэзия и Правда. Здесь можно было не бояться быть собой. Здесь наши взаимоотношения с Клоуном развивались по иным законам – по законам Поэзии и Правды.

А потом, когда настало окончательное НИЧЕГО – из него родилась вера.

…И опять был вечер, и мы опять шли с ним по Самотёчному бульвару и спорили…

Спорили: хорошо ли умереть молодым. Я настаивала на том, что умереть молодым – хорошо. А Мой Клоун не соглашался, убеждал меня, что «это – легко».

– А ты попробуй: доживи до старости, но останься такой же, какая ты сейчас, – сказал он, взглянув на меня так тепло…

В ответ на его слова и на этот взгляд внутри у меня как будто зазвенели тысячи серебряных колокольчиков… Стало светло и свежо, нежно и искристо… Господи, неужели?… так, значит… он считает, что сейчас я вполне даже… И стоит остаться такой до старости?… Ах, какой фантастический комплимент сделал мне Мой Клоун! Лучший в жизни. Ах, какое сказочное, волшебное пожелание!

«А ТЫ ПОПРОБУЙ: ДОЖИВИ ДО СТАРОСТИ, НО ОСТАНЬСЯ ТАКОЙ ЖЕ, КАКАЯ ТЫ СЕЙЧАС».

Эти его слова я восприняла как его завет мне – на всю оставшуюся жизнь…

«А ты попробуй…» – я вспоминаю его слова, когда мне бывает очень трудно, когда руки опускаются от усталости, когда случаются минуты отчаянья и безысходности. «А ты попробуй, доживи до старости, но останься такой же, какая ты сейчас!» – слышу я его голос сквозь толщу времён…

…Наши внутренние отношения с Клоуном были такой глубины и полноты, что лично мне ничего уже было не надо СВЕРХ этого. И мне было странно, что он этого не понимает.

Но я верила, что рано или поздно он это поймёт. Должен понять.

И он понял. Потом. Уже ПОСЛЕ КОНЦА… Этот сон я не забуду никогда. Потому что это был вовсе не сон – а совершенно реальная встреча. В каком-то ином измерении…

Как я ходила дважды на один билет?

Всё очень просто. В антракте народ обычно выходил продышаться на бульвар, и каждому вручалась контрамарка – чтобы потом по ней вернуться в зал. А я придумала уходить после антракта совсем, унося с собой контрамарку. А на следующий день приходила на спектакль во время антракта. Хотя мест свободных никогда не было, был постоянный аншлаг. Март, апрель, май, июнь, июль – постоянный аншлаг. Каждый день. Но на балконе можно было постоять второе отделение, не привлекая к себе внимания билетёрш. Или посидеть на ступеньках…

По поводу моих разгневанных писем ему. Из-за которых он не стал петь мою песню в фильме. Потому что вспыхнул, обиделся, разозлился, порвал (и письма, и песню), а потом жалел, да было поздно.

Так вот, по поводу тех писем. Мы из-за них жутко поссорились. (На какое-то время). Я это предчувствовала, но всё равно – не могла их не написать!

Дело в том, что Мой Клоун не был моим кумиром. Кумир – это такой болванчик, которому безмозгло поклоняются. И визжат от восторга по поводу всего, что кумир сделает или скажет. Кумир – это любимая живая игрушка. Игрушка для тупых.

Тут было другое. Мой Клоун был моим не кумиром – но идеалом. Идеалом в творчестве. Идеальным творцом. И когда этот идеал сам от себя отступал – на шаг, или хоть на полшага, я впадала в панику и гнев: «Как?! Как это возможно?! Вы стали ронять зонтики! Вы не доходите в «Тарелках» до разрыва, и от этого утрачивается главный смысл! Вам в «Боксе» дарят бумажные цветы – какой позор!»