Русские и пруссаки. История Семилетней войны - Альфред Рамбо

Газеты, сколь бы малое значение они ни имели в то время, также требовали надзора. До сих пор цензура для «Koenigsberger Zeitung» осуществлялась университетом. Теперь эту функцию взяли на себя военные власти. У Фермора были, несомненно, основательные причины для таких действий. В одном из писем к Воронцову он жалуется на «бесстыдную берлинскую ложь, повторяющуюся в газетах Кёнигсберга»; например, сообщалось о падении русских пушек в воду при переходе через Вислу. Фермор преобразовал в государственный орган некую «Государственную газету мира и войны», существовавшую еще при Левальде. Сей официоз завоевателей должен был выражать симпатии жителей к русскому гарнизону, «каковому всяк и каждый отдает несомнительное предпочтение противу прежнего прусского гарнизона», и расхваливать «изысканный вкус богатых и дорогих мундиров на российских офицерах». Ошеломленные кёнигсбергские читатели узнавали из своих газет о зверствах Фридриха II в Саксонии и о человеколюбии царицы, которая даже не помышляла производить репрессии в завоеванных ею провинциях. Победы прусского короля ставились под сомнение, успехи коалиции непомерно преувеличивались. Газенкамп находит это смешным и отвратительным, но тогда у него не было возможности сравнения с лотарингскими, версальскими и другими газетами, в которых завоеватели 1870 г.{43} оскорбляли французское население. Отметим еще и появление в 1758 г. еженедельной кёнигсбергской газеты на французском языке.

Новые власти Восточной Пруссии требовали от пасторов возносить молитвы не только во здравие Елизаветы и великокняжеской четы. Богослужения должны были происходить и по всем российским официальным празднествам: в дни рождения и коронации императрицы и рождения детей наследника. Эти торжества стоили Кёнигсбергу 5 тыс. талеров. На каждом кому-то из членов университета полагалось произносить Festrede[97]. Обычно по таким дням профессор Вернер говорил прозой, а профессора Бок и Ватсон декламировали стихи. Вернер, по всей видимости, чувствовал себя униженным и однажды сказался больным, за что должен был заплатить 8 талеров заместившему его коллеге Гану. Бок же, напротив, даже и в своих мемуарах исполнен тщеславия и гордости поэта успехом своих стихов у чужеземного губернатора.

Конечно, русские власти могли бы избавить новых своих подданных от празднования побед над их королем и той армией, в которой сражалось и погибало столько их земляков. Но здесь рука завоевателей оказалась излишне тяжелой. Цорндорфская битва 1758 г. и поражение Фридриха при Кунерсдорфе были торжественно отмечены в Кёнигсберге залпами с цитадели, благодарственными молебствиями в церквах, официальным обедом и иллюминацией на улицах. По случаю кунерсдорфской победы пастору и профессору Арнольдту, придворному проповеднику при прусской власти, было велено произнести проповедь в церкви королевского замка. И он с честью для себя исполнил эту тяжкую повинность. Указав, что есть «долг победителей и долг побежденных», пастор предостерег первых от гордыни, а последних от уныния. Его проповедь наделала много шума: самого Арнольдта подвергли строгому домашнему аресту за военным караулом, и уже шла речь о высылке его в Россию. Однако опасная болезнь, хлопоты консистории и духовенства избавили Арнольдта от этого несчастья. Через несколько месяцев он получил свободу, но губернатор Корф запретил ему говорить проповеди в течение целого года.

Принятие присяги, кёнигсбергские празднования и особенно торжества по случаю русских побед уязвили Фридриха II в самое сердце. Он не хотел знать ни о каких смягчающих обстоятельствах, возникших под действием непреодолимой силы, и не соблаговолил признать разницу между теми, кто добровольно уступил, и сделавшими это лишь по принуждению. Король затаил на всю провинцию глубокую обиду, и уже до конца жизни никакие уговоры не могли побудить его приехать в Восточную Пруссию.

Если не считать давления на политические убеждения и религиозные верования, провинция никак не могла жаловаться на русское правление. Конечно, она подвергалась реквизициям натуральных продуктов и гужевой повинности, но ведь такой же была участь и русских крестьян. И разве можно сравнить эти неудобства и убытки с тем, что происходило в Саксонии под игом Фридриха II? Налоги, судя по всему, не увеличились; правда, после того как было решено не брать в Восточной Пруссии рекрутов для императорской армии, с обязанных к службе стали взимать воинскую подать, что было для них немалой удачей. Провинция могла считать себя просто счастливой по сравнению со всеми другими, входившими в прусскую монархию. Эксцессы, характерные для кампании Апраксина 1757 г., за годы оккупации уже не повторялись. Газенкамп собрал в архивах факты жестокости и мародерства регулярных и нерегулярных войск российской армии. Он нашел сорок таких дел, но все это мелочи — армии XVIII века вели себя много хуже даже в союзных странах. Этот историк Восточной Пруссии открывает свой счет с лесных провинностей — порубки деревьев. Но ведь надо принять в соображение и ту выгоду, которую провинция получила от русской оккупации для своего сельского хозяйства и торговли уже одним только тем, что в течение пяти лет она не была театром военных действий. Порты оставались свободными, а некоторые даже неплохо нажились на поставках для императорской армии. В университете продолжались лекции, и Иммануил Кант смог дебютировать на кафедре в качестве доцента математики.

Чтобы больше не возвращаться к этому, завершим, забегая несколько вперед, наше рассуждение о судьбе Восточной Пруссии под русским владычеством.

Судя по всему, жители провинции не питали к завоевателям особой ненависти. Лучшее кёнигсбергское общество принимало в своих гостиных русских офицеров, а на званых вечерах у генерал-губернатора собирался весь цвет местной аристократии. Невероятно, но Газенкамп простодушно признается, что именно русские принесли с собой цивилизацию на землю Восточной Пруссии. Многие офицеры принадлежали к семействам, несравненно более богатым и культурным, нежели самые лучшие в местном обществе. Они свободнее изъяснялись по-французски, что было тогда во всей Европе главным признаком хорошего образования. Их отличали также красиво сшитая одежда, изысканный стол и вина, элегантная и роскошная сервировка. Обитатели же Пруссии были, напротив, самыми отсталыми из немцев; парижские моды приходили к ним лишь после того, как устаревали в Западной Германии; их пища оставалась простой и грубой. Именно русские завоеватели распространили употребление дотоле почти неизвестного чая, редкостного в этих краях кофе и пунша, поразившего и очаровавшего всех. Они же «научили пруссаков пользоваться театрами для больших и многочисленных собраний и, делая над всеми партерами вносные и разборные помосты, превращать оные в соединении с театром в превеличайшую залу» для балов и маскарадов и «в сих старались тогда все, бравшие в увеселениях сих соучастие, друг друга превзойтить и, можно сказать, что в выдумках и затеях сих не уступали нимало нам и пруссаки, а нередко нас еще в том и превосходили»[98]. Как видим, в Кёнигсберге тогда не скучали ни побежденные, ни победители, хотя во всей остальной Европе свирепствовали ужасы войны.

Русские сделали даже большее. Общество в Восточной Пруссии сохраняло еще средневековые формы и нравы. Целая пропасть разделяла ничтожнейшего из дворян и самого образованного и самого богатого простолюдина. Они никогда не встречались в одних и тех же гостиных; каждое сословие держало себя по отношению к другим с чопорной важностью; высокомерию дворян соответствовало чванство чиновников и членов университета. У русских же было больше духа равенства: в России дворянство не было замкнутым сословием, оно все время пополнялось выходцами из богатых или образованных слоев или теми, кого благосклонность императриц возносила из низов на самый верх общества. Немецкие бюргеры и дворяне впервые встретились в гостиных русского губернатора. Именно там они научились меньше презирать друг друга.

Более того, русское завоевание эмансипировало прусскую женщину. Прежде она жила затворницей или в поместье, или в родовом доме, воспитанная в строгих правилах протестантизма, пропитанная дворянской или бюргерской спесью, пышно разряженная в пожитки своей бабки, лишь изредка показывалась на балах и никогда не бывала в театре. Из дома она выходила только в церковь к проповеди и непременно вместе с дуэньей. Для женщины считалось, например, неприличным стоять, облокотившись у окна. Русский генерал-губернатор приглашал кёнигсбергских дам к участию в «публичных актах» университета. Это стало модным так же, как у нас посещать Французскую академию. Именно на губернаторских вечерах бюргерши встретились с баронессами. Его офицеры очаровывали их приятной беседой, ловкостью в танцах и всеми мягкими чертами славянского характера. Не один роман завязывался между такими наставниками и неофитками светской жизни. Газенкамп жалуется на упадок семейных нравов; заметим здесь только то, что сами женщины не выказывали недовольства по этому поводу.