Ледолом - Рязанов Михайлович

— А где же боги? — спросил я.

— Хрен их знает. Тама, — Алька показал на темные досочки.

— Это портреты.

— Ты, Рязан, не хлызди.[72] Пообещал — гони! Соль где?

— Соли не нашёл.

— Ежли не нашёл — на соль ты у меня в замазке.[73] Завтра отдашь две горсти. Ежли двинешь[74] — щётчик[75] пущу.

— В общем, иди ты от меня подальше со своими картинками. Не нужны они мне. Знаю я ваши замазки. Только палец в рот сунь — по локоть руку откусите.

— Не берёшь?

— Ты что — глухой?

— Смотри, на толковище будем разбираться. Пацанов соберу, Резан.

— Пошёл ты к чертям свинячим со своими пацанами. Я тебе ничего не должен. Ты мою картошку съел и с меня ещё что-то требуешь. И грозишь. Совести у тебя нет, Алька.

— Я по понятиям толкую: где совесть была, там хрен вырос.

— Это вы, блатные, между собой по понятиям права качайте. А я не блатной. Я домашняк.[76] Ты сам говорил. Так что забирай свои картинки.

— Лады, Рязан. Отдаю тебе их за так. Как корешу.[77]

— Никакой ты мне не кореш, если из меня жилы вытягиваешь. Больше от меня ничего не получишь, бесстыжая морда.

— Тебе с горки виднее. Берегись, Рязан!

Ну и свинья ты! — гневно подумал я об Альке и полез на крышу сарая. — А картинки всё-таки краденые. И у кого? У мёртвых! Правильно поступил, что не обменял их. Да и куда я с ними денусь? Домой — нельзя. В сарайке можно затырить,[78] чтобы мама не нашла. А дальше что? Герасимовне отдать или в церковь отнести. От мамы этого тоже не скроешь… Нет.

Куда «картинки» дел Алька, не ведаю. Жаль, если из рогатки расстрелял. Я давно заметил, что он весело любил все ломать и портить. Ничего ему не было жаль. Поскольку не имел никакого своего имущества, всё вокруг — «не моё», бей, круши! И сам ничего полезного для других не сделал. А ведь уничтоженное им кто-то создавал. На благо людям. У него же ничего лично своего нет, чем он мог бы дорожить. Такие Альки всё уничтожают. Что не могут съесть, надеть на себя или продать, чтобы тут же прогужевать.

…И вот новая находка. На одной — на голубом фоне в малинового цвета одеянии, молодая и красивая, как говорит Бобынёк, боженька. Она держит на руках мальчишку в длинной белой рубахе, русоволосого, кудрявого и румяного. На другой — черноглазый черноволосый мужчина с сурово сдвинутыми бровями и поднятым грозящим пальцем, с таким же, как у других, «блином» вокруг головы, только, похоже, золочёным, вернее прилеплённым к затылку, что и на стенных рисунках, взирает на нас строго и пронзительно. И даже гневно. А на третьей художником изображен круглолицый и румянощекий парень с драгоценной коробочкой в руке. И с куриным вроде бы пёрышком в ней. Наверное, писарь. Были же раньше писари, гусиными перьями рисовали и писали царские указы разные. Например, сделать крепостными бедняг-крестьян. Или: отрубить революционеру Пугачёву голову. Во времена были! Царизм, одним словом. Хорошо нам сейчас живётся. При социализме-то.

…Найденное поделили по справедливости — семейный портрет я оставил себе, «цыгана» согласился взять друг, хотя ему приглянулась боженька с мальчонкой. Парня румяного, с коробочкой и пёрышком в ней, мы решили отдать старушке.

Она обрадовалась подарку, заулыбалась беззубо, отёрла доску головным платком, поцеловала и объявила нам, что это икона и мы спасли её из сатанинских когтей. Бабушка теперь будет молиться, чтобы святой Пантеле́ймон нам всем дал здоровья. Я не удержался, загоготал, вспомнив Пантелеймо́на из киношки «Весёлые ребята».

— Господь вознаградит вас, ребята, за доброе дело, богоугодное, — уверила нас старушка. — От радости смейтесь, смейтесь…

О, если б она знала, над кем я насмехаюсь!

Этого я не мог уразуметь: каким волшебством нарисованный человек может наделить нас и бабушку здоровьем? Откуда он его возьмёт и что это такое — назаваемое ею «здоровье»? В чём оно находится — в коробочке, что ли? Нарисованная вещь больше походит на большую чернильницу. В общем, ахинея какая-то. Но картина эта оказалась, пожалуй, самой красочной. При ярком солнечном освещении. И красивой. Завораживали розовые, перламутровые и алые краски.

— А как звать его, этого… парня? — переспросил я.

— Святой Пантелеймон, целитель, дай тебе бох, чего хочется. Господь отблагодарит вас за доброе дело, — растроганно повторила старушка. — Из неволи, из заточения иконы святые спасли.

— Значит, он, доброе дело сделал, что пробрался в церковь и приволок оттуда эти ничейные иконы? — уточнил Юрка. — Его за это боженька не покарает?

— Бох ему судья, — запричитала уклончиво владелица козы. — Бох его рассудит… Всех рассудит на Страшном суде. Каждому воздаст по деяниям ево.

Вот и попробуй пойми её, что к чему: то ли отблагодарит, то ли судить будет. Не народный судья с заседателями, а какой-то неведомый мне бог. И невозможно представить даже.

— Слышь, Юр, я загоготал, когда старушка того парня назвала Пантéлеймоном. Помнишь, в мировой киношке: «Пантелеймóн, вставай!»? И мужик из гроба вылезает и водку хлещет из горла. Шкодный[79] такой!

— Это совсем не то, — возразил Бобынёк. — Ты не путай. То другой Пантелеймон. А этот — це-ли-тель. Помолился ему за себя или за другого, кто заболел, — и как огурчик.

Спорить я не стал, хотя слова Юрки походили на сказку.

— Боженьку дашь мне? — попросил Бобынёк.

— Она мне самому нравится, Юр, — не согласился я.

Бобынёк сразу скис. Напрасно я пожадничал. Да кто знал?

— Бери бога, — предложил я. — С бородой.

— Мне Боженька больше глянется, — настаивал Бобынёк.

— Давай по-честному — метнём, — решил я. — Кому орёл — тому и боженька достанется. Идёт?

— Давай. А гро́ши у тебя есть? — уточнил Юрка.

— В загашнике сорок восемь копеек. Четыре водочные бутылки сдал!

— Я буду метать, — заявил Юрка с поспешностью.

Домой я вернулся с боженькой — не повезло Бобыньку.

Старушка назвала её Богородицей. Странное название: Одигитрия. Ни на имя не похоже, ни на фамилию. Нет, на фамилию смахивает. На заграничную.

Из предосторожности, вернувшись домой, на всякий случай оставил икону в дровянике, предварительно отмыв её от грязи. Икона оказалась невероятной красоты. Она и сейчас, стоит лишь напрячь память, возникает в моём воображении, словно вижу её наяву. От одежд фигур, написанных яркими, сочными красками, исходило почти ощутимое сияние, усиливающееся до золотой густоты вокруг голов. Разве может так быть, чтобы человек светился? — недоумевал я.

Нежный румянец белых перламутровых лиц, словно подсвеченных изнутри, вызывал невольное притяжение — таких людей вживе не бывает. Да разве возможно настолько прекрасно нарисовать обычными красками на обычной доске?! Такие мысли роились в моей голове, когда я принялся внимательно рассматривать икону.

Разобрал кое-как и надпись слева наверху: «Образ Одигитрии», справа: «пр. бцы». Что за непонятные слова такие? Что за «пр. бцы»? Об этом я справлюсь у Герасимовны, она наверняка обо всём божьем знает.

Я продолжал разглядывать волшебную живопись — промыв её ещё раз намыленной тряпочкой — с восхищением, какого ещё никогда не испытывал ни от одной из виденных мною картин. В портрете, а мне думалось, что это именно портрет, сквозили очарование и необыкновенная, невиданная мною дотоле и несравнимая ни с чем и ни с кем красота. Изумляла, завораживала чистота и яркость красок. Но главное — не в них. Картина производила впечатление живого изображения. Словно сквозь невидимое стекло живых людей видишь. Как будто в фотоаппарат смотришь.

Лёгкий разлёт тонких бровей Богородицы, розоватые ноздри, красноватые уголки широко распахнутых карих глаз, глядящих на тебя, с бликом света, исходящего изнутри, из самих очей, смотрящих с затаённым страданием, доверчиво и доброжелательно, — вот, оказывается, какие очи «боженьки»! В самом деле, от таких глаз трудно оторваться. Повторюсь, они притягивают чем-то, чего не объяснишь, что можно лишь почувствовать, чем можно изумляться, восхищаться. В маленьких, плотно сжатых губах затаилась не то вспугнутая улыбка, не то подавленная гримаса, вызванная болью — внутренней болью.

Лицо же младенца выражало недетское мудрое спокойствие. Вызывал недоверие высокий старческий лоб с морщинами и залысинами. Таких лбов у пацанов не бывает.

Что-то очень трогательное чувствовалось в склонённой к ребёнку в белом балахончике — это явно был пацан — фигуре Богородицы. Что-то чуть грустное угадывалось, зато никакого страдания и беспокойства не обнаруживалось в прямом взгляде по-старчески мудрого мальчика — смотрел он словно бы задумчиво, размышляя о чём-то своём, очень серьёзном, по-взрослому важном. Похожее выражение лица я наблюдал у учеников за решением задач в школе. Так то были взрослые ребята, а этот — совсем малыш. И оба эти портрета, несмотря на яркие краски, какими были написаны, выглядели легкими, воздушными, просвечивающими. Такой мысленно я вижу ту икону и сейчас. А раздумывал над ней тогда, уединившись в сарайке.