Ледолом - Рязанов Михайлович

У старушки умные, спокойные и чуть насмешливые глаза.

— Вы чьи будете?

— Мы со Свободы, — с достоинством отвечаю я.

— Ишь откуль вас занесло — с Ключевской, по-старому-то, стал быть. Чего вам здесь надо-ть?

— Да вот, бабушка, — начал Юрка. — Про кладбище спросить хочем, да не у кого.

— Какое ишшо кладбишше?

— Про это вот.

— Не было здеся никакова кладбишша, сроду.

— Как — не было? — не поверил я.

— А эдак. Все энти камушки свезли с Михайловского погоста.

— Какого еще Михайловского? — уточнил Юрка.

— Где чичас кино кажут. Грех-то какой на душу взвалили! Непростимай. Могилки-то порушили, камушки сюды свезли. А кости не знамо куды дели. Увезли, верно. Вместе с гробами. На свалку поди.

— А как кино называется? — продолжал Юрка расспрос.

— Того не ведаю. В ём сроду не бывала. На ево месте раньше церковь стояла архангела Михаила. В ей мово родителя отпевали. В тую германьскую помер, царство ему небесное. Спаси и сохрани его душу.

— Я знаю, что это за киношка, — Пушкина, — догадался я.

Мне вспомнилось, как однажды, давненько уже, какой-то пьяный, не старый ещё, неистовствовал в фойе кинотеатра. Грозился взорвать кинотеатр динамитом, потому что в этой земле была похоронена его мать. Пьяного скрутили милиционеры. Его выкрики я воспринял как бред. А оно вон что. Дебош для пьяного закончился тем, что его, связанного по рукам, уволокли куда-то. А я в семнадцатый раз проскользнул — и опять без билета смотрел мировую кинокомедию «Цирк». С артисткой Любовью Орловой, в которую давно слегка втрескался.

Словоохотливая старушка перекрестилась, поглядывая на обезглавленную церковь.

Юрка подмигнул мне многозначительно.

— А что это за церква? — спросил он.

— Равноапостольного князя Лександра Невского.

Мы с Бобыньком переглянулись.

— Он строил, што ли? — удивился Юрка. — Сам? Мы кино про него зырили, помнишь? Как он с псами-лыцарями здорово сражался. Всем бо́шки поотрубал, и они под лёдом в озере захлебнулись. Дак это он её построил?

— Пошто он? Купец наш, челябинский, строил — Хрипатьев. Во искупление своих грехов тяжких. Совесть-то в ём заговорила. Вот и воздвиг храм. За грех свой, великай, за то, что сироту беззащитну обидел, соблазнил, а она руки на себя наложила.

— Такую агромадную церкву один построил? — изумился Юрка. — Во стахановец!

— Пошто один? Цельна артель, сказывают, три года робила. А леворуция опосля возьми да и приключись. Его опосля и осквернили, храм-от. Порушили. А из купалов золочёных што изделали! Народ плакал, глядючи. Столевцы[57] пьяны напакостили. Мало им всё было. Хозяин завода таку хорошу плату им давал — все в сапогах ходили. Многи дома свои имели. Опосля леворуции, аки взбесились, всё кругом стали рушить. Песни пьяны запели, что весь мир разрушат. Говорят, вином их, германьским опаивали, на нерусскии деньги купленным. И в каку-то немецку веру перешли в карлы-марлы. А христову веру, исконную русскую, отринули и почали церкви ломать. Вот така беда велика на нашу Расею свалилась, по сею пору под знаком антихристовым — звездой кровавой живём. Говорят люди — до второго пришествия мучитьса будем. Вот и храмы порушены стоят, опоганены, пусты и разграблены.

— А в ней осталось што-нибудь? — допытывается Бобынёк. — Што-нибудь хорошее?

— А хто ево знает. Ломали её, да не одолели, вишь. Не допустил Господь.

Старушка, растроенная, уселась на прежнее место, отмахиваясь веточкой полыни от мух.

— А вы крещёные ли? Аль нехристи?

— Я безбожник, — похвастался я.

— А я верю, — неожиданно заявил Юрка и неловко как-то, сикось-накось, перекрестился. — Вот…

— Ты чего? — одёрнул я друга. — Ведь ты пионер!

— Ну и што? Боженьку-то всё одно хочется увидать. А неверущим она себя не кажет.

— Не кажет! — передразнил я Юрку. — Забыл, как того, боговерующего, из пионеров вытурили? «Попика» того…

Мы, конечно же, хорошо помнили то утро, когда на общешкольной линейке, которой властно дирижировала завуч школы Кукаркина, крикливая, всегда злая, школьная пионервожатая, в шёлковом алом галстуке, очень решительная, резкая в движениях, энергичная, хотя уже немолодая женщина. Она вывела из шеренги пятиклассников за руку маленького стриженного наголо белобрысого, курносого пацана, рывком обратила его к нам лицом. Тот смиренно застыл.

Крысовна-Кукаркина по бумажке громко зачитала всем, что потупившийся недоросток предал идеалы юных ленинцев, советской страны и посему не достоин носить высокое звание пионера — он верит в бога, да ещё и молится! Поэтому с него снимается красный галстук — частичка пролетарского знамени, щедро политого кровью наших отцов и дедов, свергших власть кровавого царя, помещиков, капиталистов и попов.

Крысовна визгливо, войдя в раж, выкрикивала ещё какие-то заученные навсегда словеса и лозунги, но я не слушал её, а смотрел на попавшего под её суд. Когда дело дошло до исполнения приговора, случилась заминка, — галстука на «отступнике» не оказалось. Энергичная и находчивая пионервожатая рванула с себя шёлковую косынку и торопливо повязала её «предателю юных ленинцев». Крысовна махнула рукой. С новой силой затрещали умолкнувшие было барабаны, специально извлечённые по этому «возмутительному», позорному случаю из школьной кладовки. Под их трескотню действо продолжилось. Виновник же этого представления никак не реагировал на то, что с ним проделывали. Стоял, как пыльный манекен в пустой витрине окна закрытого универмага на улице Кирова, держа в руках перед собой холщовый мешочек с ученическими принадлежностями.

Вожатая, она же и завуч, повернулась к «манекену» и сдёрнула с его шеи свой галстук-косынку, брезгливо, с хлопком отряхнула ярко-алую шёлковую ткань, а «разжалованного» подтолкнула в спину, и он понуро поплёлся вдоль по школьному коридору.

Явно неудовлетворённая мягкостью наказания, завуч объявила, что экс-пионер будет исключён из школы как «носитель религиозной заразы», чего якобы все мы «терпеть не можем».

Уличенного в вере в бога, его тут же по-детски жестокие пацаны нарекли «попиком», и он сразу превратился в объект бесконечных насмешек всех, кто пожелал над ним поизгаляться.[58] А желающих нашлось немало. Особенно изощрялся двоечник и второгодник Толька Мироедов. Он дурашливо крестился щепотью и кланялся «попику», приговаривая:

— Господи Исуси! Насрал тебе на уси!

Кое-кто из старшеклассников щёлкал оттопыренными пальцами «попика» в лоб (по-уличному такое наказание называлось «щелобаном»), подшучивая:

— Бох терпел и тебе велел…

И я, грешник, тоже глумился над однокашником, подпевая разноголосому хору:

— Поп, поп — толоконный лоб…

Вероятно, ещё дня два-три встречался мне в школе «попик», безгласно терпевший наши издёвки и измывательства. После он исчез. Вскоре о нём все забыли. А сейчас я не мог не вспомнить о «позорном явлении нашей школы» и пожалел — очень даже запоздало — пацана. Потому, наверное, что подобное может произойти и с Юркой. А он этого понять не хочет. Надо срочно разубедить друга, доказать, что никакого бога не существует, а мы произошли от обезьян.

— Нет в церкви никакой боженьки, — высказал я то, о чём думал, не тая. — В цирке видел обезьян? Не будешь спорить, что они похожи на людей?

— А вот и есть! — вскипел Юрка. — Есть Бох!

— Ох и дурачок ты — веришь в глупые бабушкины сказки.

Юрка осерчал:

— Мамке я верю. Она всегда Боженьке молилась. Просила, чтобы отец перестал пить. И он прекратил.

Твой отец перестал пить водку, потому что понял: если будет продолжать, то ты с Галькой с голоду помрёте. А его с завода уволят.

— Вот это ему Боженька и подсказала. Дошли до неё мамкины молитвы. Хоть и поздно. Не дождалась она. Зато сейчас за нас радуется.

— Как она, Бобынёк, может за вас радоваться, если её в гробу в землю закопали?

— А она с неба на нас смотрит. Она на небе теперича.

— Хошь, докажу, что никакой боженьки в церкви нет?

— Как?

— Залезу внутрь.

— А не ботаешь?[59]

— Канаем![60]

Юрка нехотя поднялся с могильной плиты.

— А ежли она тебя покарает?

Я засмеялся. Хотя Юркина боязливая нерешительность и вера в бога меня не поколебали, всё же лёгкое сомнение возникло: а вдруг что-то или кто-то там и в самом деле есть. Ну и пусть! Была не была! Сам убеждение получу. Но едва ли там есть кто-то.

Мы приблизились к храму.

— Надо штурмовать, — сказал я решительно.

— Слабо!

Ухватившись за кованый кронштейн, когда-то поддерживавший водосточную трубу, я полез наверх по углу, образованному пилоном и плоскостью стены. Со стороны это было похоже, наверное, на цирковой номер. Цепляясь за малейшие выступы и кромки кирпичей, я упирался пальцами босых ног и коленями в шероховатые стены и упрямо, хотя и медленно, продвигался вверх — от кронштейна к кронштейну.