Бухгалтер Его Величества (СИ) - Иконникова Ольга
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нет, этот нарыв нужно вскрыть, и прямо сейчас.
– Подождите, ваше величество, – я окликаю его, когда он уже направляется к дверям. – Но почему вы решили, что безумны?
Раз об этом не знают при дворе, значит, его сумасшествие внешне никак себя не проявляет. Хотя, возможно, о нём осведомлены самые близкие, доверенные люди – просто они в силу привязанности к королю или корыстных мотивов предпочитают молчать.
– Вы обращались к врачам? – поскольку он молчит, я продолжаю задавать вопросы. – Они проводили обследование?
Я понятия не имею, каким образом на рубеже восемнадцатого-девятнадцатого веков в медицине определяли безумие, но ведь как-то же это делали.
– Нет, ваша светлость, к врачам я не обращался. Я не могу себе этого позволить. Если об этом станет известно, Тодория будет обречена.
Нет, похоже, у него действительно не всё в порядке с головой. Он что, сам себе поставил диагноз? Хотя, с другой стороны, настоящие сумасшедшие, кажется, наоборот, решительно не признают себя таковыми.
– Самый лучший врач может случайно или намеренно может раскрыть эту тайну моим врагам. И тогда неминуемы народные волнения, а потом – и государственный переворот. Вы знаете, что происходит во Франции – страну утопили в крови. Я не хочу, чтобы это же случилось с Тодорией.
Я потрясенно молчу, и он, расположившись в кресле, принимается объяснять:
– Исторически мы всегда тяготели к нашей более сильной соседке, и Франция неоднократно предлагала нам свое покровительство в обмен на отказ от независимости. Когда я впервые понял, что во мне проявилась болезнь моей бабушки Элеоноры, я не мог не признать, что присоединение к Франции станет спасением для Тодории. Безумие крестьянина – это ужас для его семьи, безумие графа или герцога – ужас для семьи и слуг, безумие короля – ужас для всей страны. Кто знает, к каким потрясениям я приведу свой народ, если болезнь усилится?
Признаться, в его словах есть определенная логика. Сумасшедший монарх – это страшно.
– Вы говорили, ваше величество, что вели переговоры с Людовиком Шестнадцатым. Но что же вы будете делать теперь, когда французская монархия свергнута?
– Я уже смирился с тем, что Бурбоны потеряли корону. Конечно, о союзе с убийцей Робеспьером не могло быть и речи, но сейчас, когда он сам казнен, а Франция начинает возвращаться к нормальной жизни, мы можем возобновить переговоры. Я слышал, Наполеон Бонапарт получил пожизненный титул первого консула. Более того – он готовится объявить себя императором, – тут губы его величества трогает ироничная усмешка. – Да, он будет им не по праву рождения, но в нынешних условиях выбирать не приходится. Мне почему-то кажется, что он сумеет восстановить величие Франции, у него серьезные военные планы. А раз так – то почему бы нам не подписать соглашение именно с ним?
О, я могла бы многое рассказать о Наполеоне! Во всяком случае, в оценке его способностей Рейнар отнюдь не ошибся.
– Тодория получит статус герцогства, и если однажды ее герцог окончательно сойдет с ума, то это не будет столь важным, как было бы, если бы безумным был объявлен ее король.
Он говорит об этом почти спокойно. Да, с грустью. Но без паники. И я не могу не восхититься его выдержкой.
– Но если вы уже приняли решение, значит, всё, что я делаю, не имеет никакого значения? Вам, должно быть, уже не важно, сумеет ли Тодория расплатиться с долгами, или нет?
Он подбадривает меня сдержанной улыбкой:
– Отнюдь нет, Элен. Если Франция поймет, что Тодория – не банкрот, она подпишет с нами договор на более выгодных условиях.
Он рассуждает настолько здраво, что снова возвращает меня к тому же вопросу.
– Простите, ваше величество, я понимаю, вам неприятно об этом говорить, но всё-таки – на основании чего вы посчитали себя сумасшедшим? Да, я слышала о безумии вашей бабушки, но это же не значит, что все ее потомки обязательно его унаследуют.
Рейнар поднимается с кресла и подходит к окну. Он снова, как и в прошлый раз, когда мы говорили о его семье, предпочитает не стоять ко мне лицом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})– Вы знакомы с моей дочерью, Элен. Она – милый ребенок, и я ее обожаю, но даже я вынужден признать, что ее фантазии как минимум не вполне нормальны. А кто, как не я, мог передать ей эту страшную болезнь?
– И это всё, на чём вы строите свои рассуждения? – я задыхаюсь от возмущения. – Этого слишком мало, чтобы делать подобные выводы. Даже если признать, что ваша дочь больна, это может объясняться кучей других причин. Если вы дожили до своего нынешнего возраста, и ваш рассудок не помутился, то с чего вы взяли, что это должно случиться в будущем?
Его величество всё-таки находит в себе силы обернуться.
– К сожалению, Элен, мое безумие уже дает о себе знать. Мне снятся странные сны, в которых я превращаюсь в дикого зверя, а время от времени у меня появляется ужасное ощущение водобоязни. А однажды, проснувшись утром, я обнаружил в спальне зарезанную собачку, которая всегда спала на оттоманке у окна, а мои руки были в крови! Об этом случае знает только мой камердинер.
Я вздрагиваю, и Рейнар мрачнеет:
– Не правда ли, вкупе с наследственностью это достаточные основания для осознания себя сумасшедшим?
Но я справляюсь с волнением и говорю:
– Это достаточные основания для обращения к врачу. Я могу понять, что вы не хотите воспользоваться услугами дворцовых медиков, но можно инкогнито выехать за пределы Тодории и найти докторов в Германии или Швейцарии. Они не будут знать, кто вы такой, а значит, не смогут раскрыть вашу тайну.
Но он упрямо качает головой:
– Вы хватаетесь за соломинку, Элен. Я благодарен вам за это, но я уже принял решение. Ни к чему тешить себя надеждами.
Он отвешивает мне поклон и выходит из комнаты быстрее, чем я успеваю его остановить.
44. Государственный совет (вторая попытка)
– Прежде всего, мы полагаем нужным отменить габель, – я стараюсь говорить громко и уверенно, но, боюсь, получается это у меня плохо.
Я знаю, что члены государственного совета – даже те, на права которых я ничуть не намерена покушаться, – настроены враждебно. Они проголосуют против любого моего предложения просто из принципа. Станет ли король открыто поддерживать меня – большой вопрос. Вполне возможно, что их дружные возражения окажут на него куда большее влияние, чем мои робкие слова.
Что такое «габель», я узнала еще в университете – на втором курсе писала реферат по истории французского налогообложения. Это так называемый налог на соль. Государство, по сути, имело на соль монополию – только оно могло приобретать этот продукт на солеварнях, а затем продавало его торговцам по куда более высоким ценам. Более того, каждый гражданин был обязан покупать ежедневно не меньше определенной правительством нормы соли, что приводило бедняков к полному разорению.
Как ни странно, но на сей раз маркиз Жаккар одобрительно кивает:
– Согласен, ваша светлость. Мне не хотелось бы, чтобы Тодория повторила судьбу Франции. Лучше мы отменим габель сами, не дожидаясь народных волнений. Тем не менее, мы должны понимать, что это пробьет ощутимую брешь в государственном бюджете.
Я несколько воодушевляюсь. Мое первое предложение поддержано единогласно.
Но уже следующее встречается в штыки.
– Мы предлагаем ввести всеобщий налог на доход. И хотя его ставка будет зависеть от уровня дохода, уверяю вас, он не станет для дворян обременительным.
– Сударыня, вы забываете, что дело тут вовсе не в обременительности налога, – вскакивает с места высокий мужчина в коричневом парике. – Вы хотите лишить дворянство той привилегии, что испокон веков отличала его от простого народа. Вы предлагаете уравнять нас с крестьянами и торговцами?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})Дружный возмущенный гвалт показывает, что это мнение отнюдь не единично.
– Я полагаю, сударь, – чтобы меня было слышно в этом шуме, мне приходится говорить еще громче, – что дворян от простого народа отличает нечто больше, чем освобождение от уплаты налога. Мне кажется, что в столь суровые для Тодории времена можно отказаться от некоторых привилегий и подать всему населению пример подлинного патриотизма.
