В царстве глины и огня - Николай Лейкин

— Кланяйся-же земно и проси учтивымъ манеромъ! раздался голосъ Матрешки.

Леонтій низко-пренизко поклонился. Дунька не поднимала глазъ.

— Подойти-то можно? спрашивалъ онъ.

Дунька что-то отвѣчала, но что именно, Глѣбъ Кириловичъ не разслышалъ. До него донеслось одно только слово «законъ».

— Да вѣдь законъ-то ты примешь потомъ, а пока ты еще вольный казакъ, снова послышалась рѣчь Матрешки. — И чего ты, не понимаю я, артачишься! Вѣдь ужъ затѣмъ и въ лѣсъ за грибами пошла, чтобъ съ нимъ проститься и на послѣдяхъ помиловаться, а теперь артачишься.

Глѣбъ Кириловичъ напрягъ весь свой слухъ и услышалъ изъ устъ Дуньки слова:

— Ну, прощай, коли такъ…

— Да кто-же такъ-то прощается! Ты подзови его, говорила Матрешка.

Дунька подняла руку и замотала ею.

— Мѣръ, нѣтъ! Не надо! раздался ея возгласъ. — Не подходи.

— Иди, Леонтій! Подходи! Что она, въ самомъ дѣлѣ, дуру изъ себя строитъ!

Леонтій двинулся по направленію къ Дунькѣ. Дунька вскочила съ травы, отбѣжала нѣсколько шаговъ и остановилась за небольшимъ кустомъ лозняка. Леонтій приблизился къ лозняку — Дунька, отскочила къ березѣ.

— Подходи, подходи, не бойся. Или забылъ, что наша сестра лукава? Нашу сестру надо силкомъ брать! кричала ему Матрешка.

— Матрешка! Я закричу! взвизгнула Дунька.

— Ну, и кричи, сколько хочешь. Здѣсь въ лѣсу никто, кромѣ насъ, не услышитъ, отвѣчала Матрешка.

Дунька стояла по одну сторону березы. Леонтій помѣщался шагахъ въ пяти по другую сторону.

— Желаю честь-честью… Можно? спросилъ онъ.

— Прощай! Прощай! Я уже сказала… явственно, хоть и тихо донеслись слова Дуньки.

— Такъ не прощаются. Не хотѣлъ-бы быть нахальникомъ, да ужъ любовь моя къ тебѣ больно велика.

Леонтій махнулъ рукой, бросилъ на землю гармонію и ринулся къ Дунькѣ. Та взвизгнула и побѣжала. Онъ за ней.

— Вотъ такъ-то лучше, ободряла его Матрешка. — А то вдругъ ни съ того, ни съ сего сдѣлался слюняемъ и нюней на манеръ нашего обжигалы. Словно забылъ, какъ нужно съ нашей сестрой орудовать.

Черезъ минуту Дунька и Леонтій скрылись въ кустахъ.

Глѣбъ Кириловичъ все это видѣлъ. Въ первую минуту онъ хотѣлъ вскрикнуть, но голосъ его замеръ. Онъ хотѣлъ подняться на ноги, но ноги не дѣйствовали. Въ глазахъ у него потемнѣло, закружились какіе-то круги. Онъ упалъ лицомъ на руки и горько заплакалъ. Когда онъ поднялъ голову, въ оврагѣ не было уже и Матрешки. Стояли только два кузовка съ грибами, да подальше отъ нихъ валялась гармонія. Придерживаясь за стволъ деревца, онъ поднялся на ноги и, шатаясь какъ пьяный, поплелся по обрыву овражка, направляясь домой.

«Зачѣмъ скандалить? Зачѣмъ кричать? Вѣдь все равно никакого толку не выдетъ. Пущай ихъ тамъ… Пущай… Теперь ужъ мнѣ все равно», бормоталъ онъ самъ съ собой.

На другой сторонѣ обрыва онъ услыхалъ голосъ Дуньки, долетѣвшій до него изъ оврага изъ-за кустовъ лозняка. Она говорила:

— Милый ты мой! Не любила я его никогда, да и теперь не люблю, а просто меня наши заводскія бабы съ толку сбили. Да только пообѣщайся ты мнѣ на зиму въ Питерѣ остаться и обзаконить меня, такъ я и пальтомъ евоннымъ, что онъ мнѣ купилъ, и сапогами, и подушками — всѣмъ, всѣмъ пренебрегу. Никакихъ мнѣ его тряпокъ и плошекъ не надо, только-бы ты былъ со мной.

Что отвѣчалъ Леонтій, Глѣбъ Кириловичъ не слыхалъ. Онъ опрометью бросился отъ овражка и побѣжалъ въ глубь лѣса.

XXXV

Домой Глѣбъ Кириловичъ вернулся полный отчаянія. На немъ, какъ говорится, лица не было. Взоръ его блуждалъ. Когда онъ явился на заводскій дворъ, то два встрѣтившіеся ему рабочіе даже посторонились отъ него и долго смотрѣли въ слѣдъ. Глѣбъ Кириловичъ прямо прошелъ къ себѣ въ каморку, тяжело опустился на койку, сбросилъ съ себя фуражку на полъ и схватился за голову.

— Кончено… Все кончено… Всему конецъ… Аминь… прошепталъ онъ. — Дунечка, Дунечка! За что ты со мной такую шутку сыграла!

Придя немного въ себя, онъ тотчасъ-же послалъ кухарку прикащика за водкой.

— Гостей, что-ли, къ себѣ ждешь? спросила та, зная его за непьющаго человѣка.

Глѣбъ Кириловичъ не отвѣтилъ ни слова и отвернулся.

— А закуски тебѣ нѣшто не надо?

— Не надо мнѣ, ничего не надо! раздраженно крикнулъ онъ.

Ночью онъ спалъ всего часъ или два, спалъ на камерахъ, спалъ пьянымъ сномъ, но теперь его нисколько не клонилъ сонъ, хотя былъ уже полдень, — до того было велико его нервное потрясеніе.

Явилась водка. Глѣбъ Кириловичъ залпомъ хватилъ чайный стаканъ и закашлялся. На столѣ лежали баранки, онъ взялъ одну и попробовалъ закусывать, пожевалъ, но тотчасъ-же выплюнулъ — апетита не было никакого и даже самая ѣда ему была противна. Вино, однако, ударило ему въ голову, подъ сердце стала подкатывать какая-то пріятная теплота. Онъ вынулъ изъ кармана двѣ фотографическія карточки, на которыхъ онъ былъ снятъ вмѣстѣ съ Дунькой, поставилъ ихъ передъ собой на столъ, прислоня къ стѣнѣ, и долго на нихъ смотрѣлъ.

— А какъ я мечталъ-то, думая, что найду съ тобой свое счастіе! тихо произносилъ онъ, качая головой. — О своемъ углѣ мечталъ, какъ голубь, тащилъ по соломенкѣ, приготовляя гнѣздышко для голубки, а эта голубка вдругъ — «никогда я его не любила, да и теперь не люблю», припомнилъ онъ слова Дуньки, сказанныя про него Леонтію въ оврагѣ, и вся кровь прилила ему въ голову. — Прочь! прошипѣлъ онъ, сбросилъ карточки на полъ и большими шагами сталъ ходить по каморкѣ, метаясь, какъ разъяренный тигръ въ клѣткѣ.

Минутъ черезъ пять онъ пришелъ въ себя, бросилъ взглядъ на валявшіяся на полу карточки, поднялъ ихъ и опять поставилъ передъ собой.

— А вѣдь какъ хороша-то, какъ хороша-то! шепталъ онъ, покачивая головой и смотря на портретъ. — Какъ умѣетъ душу разбередить, какъ умѣетъ приласкать и подластиться! Дунечка, Дунечка! Какъ я любилъ-то тебя, да и посейчасъ люблю! А ты что со мной сдѣлала? Что со мной натворила? Вѣдь ты изъ меня сердце вырвала, живое сердце… Вѣдь я теперь не живу, вѣдь я теперь умеръ, умеръ… Да и ты жить не будешь. Не мнѣ, такъ и не другому…

Онъ махнулъ рукой, опять схватилъ карточки со стола, разорвалъ ихъ въ мелкіе клочки и бросилъ на полъ.

Сдѣлавъ это, онъ налилъ второй стаканъ водкой и хотѣлъ его выпить, но водка не пошла въ горло и полилась черезъ носъ. Такъ очень часто бываетъ съ непривыкшими къ вину. Онъ поставилъ недопитый стаканъ на столъ и долго кашлялъ. Слезы лились у него изъ глазъ градомъ. Откашлявшись, онъ бросилъ взглядъ въ уголъ. Въ углу стояли горшки и плошки, купленные имъ для будущаго хозяйства.

«На что мнѣ теперь все это? Для чего? Теперь ужъ все кончено, все пропало»! подумалъ онъ. Въ головѣ его опять промелькнула фраза Дуньки — «никогда я его не любила, да и теперь не люблю», и онъ принялся бить горшки и плошки. Вилъ онъ ихъ съ какимъ-то остервененіемъ, поднимая и ударяя объ полъ.

Шумъ и трескъ былъ услышанъ за стѣной въ комнатахъ прикащика. Прикащица постучала въ стѣну и крикнула:

— Глѣбъ Кирилычъ! Что это тамъ у васъ?

Онъ опомнился и отвѣтилъ:

— Горшки… горшки…

— Упали что-ли? Да что вы не спите-то сегодня? Всю ночь были на камерахъ, и нѣтъ на васъ угомону.

Глѣбъ Кириловичъ не отвѣчалъ. Онъ гнулъ ножъ, купленный у бродячаго туляка-разнощика тоже для будущаго хозяйства, стараясь его сломать о подоконникъ, но прикащица стучалась уже въ дверь, запертую на крючокъ, и спрашивала, можно-ли войти.

— Я переодѣваюсь, переодѣваюсь… Рубаху переодѣваю, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ, бросивъ на полъ ножъ.

— Слышите… Съ чего вы это пьете-то? Или съ невѣстой что-нибудь не поладили? приставала прикащица. — Наплюйте-ка вы на нее, пока время есть. Нестоющая она дѣвчонка.

— Какъ нестоющая? Должно быть, стоющая, коли я изъ-за нея готовъ жизнь отдать, глухо отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ, горько усмѣхнулся. поднялъ съ пола ножъ и спряталъ его въ боковой карманъ пиджака, пробормотавъ:

— Авось, пригодится.

Ему ужасно хотѣлось допить стаканъ водки, чтобы окончательно опьянѣть, но водка не пилась. Лишь только онъ подносилъ стаканъ ко рту, какъ его ударяло въ дрожь и поднималась рвота. Однако, онъ зажалъ носъ и кой-какъ сдѣлалъ изъ стакана большой глотокъ.

Опять подступила теплота къ сердцу. Въ организмѣ произошла реакція. Нервы на время слегка успокоились. Онъ прилегъ на койку и пробовалъ заснуть, но не могъ. Передъ нимъ мелькалъ образъ Дуньки. Въ голову какъ молотомъ ударяла фраза — «я и раньше его не любила, да и теперь не люблю». Фраза эта смѣнялась другой фразой, которую онъ слышалъ отъ нѣкоторыхъ заводскихъ про Дуньку: «повадился кувшинъ по воду ходить, тутъ ему и голову сломить».

«Сломить… сломить… Не любила, да и не люблю… Сломить… Не люблю».. слышались ему отдѣльныя слова. Они слышались изъ стѣны, изъ-подъ койки, изъ стоящаго у койки сундука съ положенными на немъ новыми подушками въ красныхъ кумачевыхъ наволочкахъ, которыя онъ еще такъ недавно купилъ для свадебной постели Дуньки.