В царстве глины и огня - Николай Лейкин

— Ну, что: хорошо? спросилъ Дуньку Глѣбъ Кириловичъ.

— Да конечно-же хорошо. Вѣдь ужъ вы грамотѣй извѣстный, отвѣчала та.

— Ну, вотъ завтра и пошлемъ это письмо. Положимъ деньги и пошлемъ.

— Денегъ-то при мнѣ нѣтъ. Надо въ казарму въ сундукъ бѣжать.

— Не безпокойтесь, Дунечка, деньги мы отъ себя положимъ и будетъ это вашей мамашѣ отъ меня на манеръ какъ-бы угощенія.

— Да зачѣмъ-же? Вѣдь деньги у меня есть.

— Нѣтъ, нѣтъ. Пусть отъ меня будетъ, настоялъ Глѣбъ Кириловичъ и принялся со словъ Дуньки писать на конвертѣ адресъ ея матери.

Послѣ писанія письма Дунька и Глѣбъ Кириловичъ посидѣли еще съ четверть часа около самовара и отправились на работу. Глѣбъ Кириловичъ уговаривалъ. Дуньку, чтобъ она пошабашила уже на сегодня съ работой и отдохнула, но она не согласилась, сказавъ, что на свадьбу много денегъ понадобится, а потому на работу надо «навалиться, а не безъ дѣла слоновъ водить». Глѣбъ Кириловичъ проводилъ ее къ ея станку, простился съ ней и отправился къ печнымъ камерамъ смѣнять своего товарища, старика Архипа Тихонова.

XXVIII

Глѣбъ Кириловичъ и Дунька рѣшили, что слѣдуемые Леонтію по уговору девять рублей съ полтиной они отдадутъ въ субботу вечеромъ, послѣ разсчета въ конторѣ. Настала суббота. Разсчитывать рабочихъ начали въ пять часовъ вечера. Такъ какъ эта суббота приходилась послѣдней передъ Успеньевымъ днемъ, то производился и окончательный разсчетъ тѣмъ рабочимъ, которые порядились работать только до Успенья, а не до Александрова дня. Такихъ рабочихъ было до двадцати пяти человѣкъ. Эти рабочіе были по большей части крестьяне Новоладожскаго уѣзда и спѣшили къ себѣ домой въ деревню на осеннія полевыя работы — косить овесъ, жать рожь и копать картофель. Они и на заводъ пришли послѣ весеннихъ работъ въ деревнѣ, къ Троицыну дню. Днемъ Глѣбъ Киридовичъ не работалъ, ему предстояла ночная смѣна, въ пять часовъ онъ явился къ конторѣ, дабы вручить Леонтію деньги.

Контора помѣщалась въ маленькомъ одно-этажномъ домишкѣ, выходящемъ фасадомъ на дорогу, на берегъ рѣки. Домишко этотъ состоялъ изъ двухъ комнатъ и прихожей. Въ первой комнатѣ находилась контора; въ ней стоялъ у окна большой столъ, покрытый клеенкой, а на столѣ лежали заводскія книги, копіи разсчетныхъ книжекъ рабочихъ, счеты съ большими костяжками и стоялъ подносъ съ чернильницей, песочницей и перьями. По стѣнѣ помѣщался большой сундукъ, окованный желѣзомъ, но денегъ въ немъ не держали — прикащикъ боялся покражи, и, получивъ деньги отъ хозяина для разсчета съ рабочими, таскалъ ихъ при себѣ въ бумажникѣ. Вмѣсто денегъ въ сундукѣ хранились паспорты рабочихъ и лежало съ полпуда чаю, развѣшеннаго по четверткамъ и восьмушкамъ, сахаръ въ фунтовыхъ тюрикахъ и кофе. Этотъ чай, сахаръ и кофе прикащикъ съ особеннымъ рвеніемъ всучивалъ рабочимъ при разсчетѣ вмѣсто денегъ. Обыкновенно дѣлалось такъ, что которому рабочему приходилось четыре съ полтиной или пять рублей семьдесятъ пять копѣекъ, то копѣйки прикащикъ уже не додавалъ, а за полтинникъ вручалъ четвертку чаю или полфунта кофею и фунтъ сахару. Двугривенные оплачивалъ фунтомъ сахару, четвертаки восьмушкой чая, и такъ далѣе. Часто бывало такъ, что ежели рабочій просилъ денегъ не въ разсчетное время, то прикащикъ всучивалъ ему чаю, сахару и кофе на относительно большую сумму рублей на шесть, на семь. Рабочій получалъ ихъ и тотчасъ-же тащилъ на деревню въ мелочную лавочку, гдѣ и продавалъ со скидкой. Чаемъ, сахаромъ и кофе можно было получить разсчетъ во всякое время. Этимъ пользовались гуляки и тотчасъ-же, продавъ чай въ лавочку, пропивали въ трактирѣ вырученныя за него деньги. Чай, сахаръ и кофе доставлялись прикащику хозяиномъ, и прикащикъ, разсовывавшій рабочимъ эти продукты, получалъ отъ хозяина въ свою пользу скидку. Кромѣ стола и сундука, въ конторѣ стояло нѣсколько стульевъ, висѣлъ на стѣнѣ въ рамкѣ купеческій билетъ хозяина, свидѣтельство прикащика, да въ углу на полкѣ помѣщался образъ и передъ нимъ теплилась лампада. Вторая комната вмѣщала въ себѣ клеенчатый диванъ съ валиками, подушкой и байковымъ одѣяломъ, простой некрашенный столъ и кресло. Здѣсь ночевалъ хозяинъ, когда изрѣдка пріѣзжалъ на ночь на заводъ. Надъ окнами домика съ улицы висѣла вывѣска: «Кирпичный заводъ купца Поеремина».

У конторы на улицѣ толпились рабочіе, но среди нихъ не было еще Леонтія, хотя его товарищъ — солдатъ Мухоморъ былъ тутъ и балагурилъ съ Матрешкой, которая тоже пришла за разсчетомъ. Окно въ конторѣ было отворено и въ него можно было видѣть прикащика Николая Михайлова, сидѣвшаго у стола, звякавшаго на счетахъ, записывавшаго въ заводскія книги и въ разсчетныя книжки рабочихъ уплату, наконецъ выдававшаго деньги съ прибавленіемъ чая, сахара или кофе. Рабочіе входили по одному и останавливались у стола. Безъ спора не происходило почти ни одного разсчета. Изъ окна то и дѣло слышались возгласы въ родѣ слѣдующихъ:

— Да побойся ты, Николай Михайлычъ, Бога-то! Или Бога забылъ?

— Нѣтъ, я его помню чудесно, а вотъ ты забылъ и не боишься, коли за поломанный кирпичъ хочешь деньги получить, отвѣчалъ прикащикъ. — Нѣшто поломанный и растрескавшійся кирпичъ можно обжигать? Съ какой стати намъ половьемъ-то заводъ полонить!

— Да вѣдь мы на поломку и такъ триста штукъ съ тысячи скидываемъ. Вѣдь тысяча-то у насъ въ тринадцать сотъ. Вѣдь ты тысячу-то триста за тысячу отъ насъ принимаешь, пробуетъ доказывать рабочій.

— То само собой, то на половье послѣ обжога идетъ, когда кирпичъ въ печи полопается; а ты уронилъ полки съ сырцомъ, поломалъ кирпичъ-сырецъ и хочешь, чтобъ я его принималъ въ счетъ за цѣльный. Нѣтъ, братъ, не модель. Надо и хозяина поберечь. Онъ васъ поитъ, кормитъ.

— Да много-ли его поломалось-то? И всего-то въ въ восьми тысячахъ штукъ двѣсти, а вѣдь я тебѣ за восемь тысячъ десять тысячъ четыреста выставляю.

— Врешь, врешь! Штукъ триста пятьдесятъ негоднаго. Тамъ еще потрескавшійся есть. Ну, я за триста штукъ и вычитаю. Проходи, проходи съ Богомъ! Бери деньги и уходи. Нечего зубы-то мнѣ заговаривать. Мы не таковскіе. Понимаемъ.

— Николай Михайлычъ! Да вѣдь ломъ не отъ меня. На полки кирпичъ былъ положенъ цѣльный, а у васъ полки старыя и подгнили, ну и подломились, доказывалъ рабочій. — Стало быть, вина хозяйская, а не наша.

— Не клади на подгнившія полки, выбирай крѣпкія, стоялъ на своемъ прикащикъ.

— Триста штукъ… Неужто ты, Николай Михайлычъ, изъ такихъ пустяковъ душу свою марать будешь?

— А тебѣ триста кирпичей пустяки, такъ изъ-за чего ты споришь?

— Мнѣ разсчетъ, я человѣкъ бѣлый, мнѣ за триста кирпичей почти два двугривенныхъ получить слѣдуетъ, а для хозяина это все равно что плюнуть.

— Наплюешься, братъ, двугривенными-то до карманной чахотки. Вишь, какой богачъ выискался! Ну, проваливай! Некогда мнѣ съ тобой разговаривать! Слѣдующій! Вавило Спиридоновъ! вызывалъ прикащикъ въ окно другаго рабочаго.

Первый рабочій, получившій разсчетъ, выходилъ изъ конторы и ругался. Онъ долго еще держалъ на ладони полученныя отъ прикащика деньги и перебиралъ ихъ, заглядывалъ въ свою разсчетную книжку и, ничего не разобравъ въ ней, плевалъ въ сторону.

Почти всѣ рабочіе уходили изъ конторы недовольные.

Вотъ получившаго разсчетъ рыжаго рабочаго съ красными воспаленными и гноящимися глазами окружаютъ другіе рабочіе.

— Не додалъ? спрашиваютъ они его.

— По книжкѣ все додалъ, а за прописку паспорта вычелъ три гривенника. Суди самъ, парень, какая здѣсь прописка въ деревнѣ! Въ городѣ это точно, что съ нашего брата за прописку гривенникъ берутъ, а вѣдь здѣсь уѣздъ.

— Да можетъ статься, онъ съ тебя за разсчетныя книжки вычелъ? говоритъ черный маленькій мужиченко съ бородой клиномъ.

— Нѣтъ, за книжки онъ съ меня сорокъ копѣекъ передъ Петровымъ днемъ въ первый разсчетъ вычелъ. «Удерживаю, говоритъ, за двѣ разсчетныя книжки».

— Да и разсчетная-то книжка всего по гривеннику. У нихъ на затылкѣ и цѣна стоитъ. Стала быть, за двѣ книжки двугривенный слѣдуетъ, вмѣшивается въ разговоръ солдатъ Мухоморъ. — Гдѣ у тебя разсчетная книжка? Вотъ на затылкѣ у ней десять копѣекъ обозначено, указалъ онъ. — Видишь цифирь десять?

— Да я не грамотный. А только какъ передъ Истиннымъ, около Петрова дня съ меня за книжки сорокъ копѣекъ взялъ, стоитъ на своемъ рыжій мужикъ. — А сегодня вдругъ за прописку паспорта три гривенника.

— Вѣрно, вѣрно. Это себѣ сбираютъ, поддакиваетъ босой сѣдой мужикъ. — Когда по веснѣ заводъ открываютъ, такъ молебенъ бываетъ — вотъ они и сбираютъ. Я въ прошломъ лѣтѣ у нѣмца на заводѣ работалъ, такъ тамъ даже полтину серебра… Мужикъ-ли, баба-ли, дѣвка-ли — со всѣхъ по полтинѣ на молебенъ.

— Зачѣмъ-же онъ мнѣ говоритъ, что за прописку, паспорта? допытывается рыжій рабочій.

— А это такъ. Однимъ они говорятъ за прописку другимъ за молебенъ. Вонъ онъ, когда Марью кривую отпущалъ и разсчетъ ей выдавалъ, такъ говоритъ: «давай, говоритъ, на старосту три гривенника». Три гривенника и взялъ.