Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх - Сергей Карпущенко

Томашевский хотел было ещё раз напомнить Николаю о том, какой опасности он себя подвергает, но вовремя понял, что эти слова способны не остановить Николая, решившегося на все, а лишь раздражить его.

- Возьмите меня с собой, - ворчливо проговорил Томашевский. - Я этим ломом десять человек, если надо, положить смогу.

- А для чего лишний грех на душу брать? Не нужно, здесь оставайтесь.

И Николай, отворив дверь пошире, шагнул в темную пасть вестибюля, и тут же незнакомые запахи словно впились в него - карболка, йодоформ, эфир, нечистые бинты и портянки, крепкий мужской пот. И эти запахи, такие чужие для Александровского дворца, где старались хорошо проветривать помещения, а порой окуривать их любимыми Николаем и Александрой Федоровной восточными благовониями, вдруг насторожили его, как бы предупреждая о том, что любимое жилище уже стало чужим для него и может сыграть с ним коварную, злую шутку.

"Нет, это мой, мой дворец, - сказал себе Николай, в душе которого металось сомнение. - А я - царь, царь, я император и хозяин этого дворца".

Он вспомнил, что где-то здесь, в вестибюле, недалеко от лестницы, должно находиться зеркало, огромное трюмо в дубовой резной раме, и пошел к нему почти на ощупь. И вот рука его коснулась гладкой поверхности зеркала, в котором он так часто видел свое отражение, когда с прогулки или из города возвращался во дворец. Николай смотрел на себя в зеркало часто, потому что ему нужно было видеть, как выглядит он, каково внутреннее состояние его души, высвечивающееся на лице, и никогда прежде он не сомневался в том, что выглядит как настоящий император. И вот теперь, стоя рядом с тем, старым, зеркалом, Николай трепетал от желания, внезапно охватившего его, снова взглянуть на свое отражение. Вечером он смотрел на себя в зеркало в комнате квартиры на Васильевском острове, когда ему вдруг захотелось при помощи найденных в комоде ножниц привести в порядок свою отросшую бороду и волосы. И вот теперь он должен был знать, насколько он остается прежним человеком.

Быстро сняв с фонаря мешок, он поднял этот примитивный осветительный прибор на уровень головы. Тусклый свет, однако, сразу залил стекло зеркала потоком оранжевого цвета, проявил предметы, находившиеся в вестибюле, и, главное, его собственное лицо, которое показалось Николаю, смотревшему на себя с нетерпеливой жадностью, ещё более императорским, чем было раньше, за счет ясно обозначившейся мужественности, резкости черт, отсутствовавших на его физиономии прежде.

"Я царь! Я царь! - думал о себе Николай с торжеством властелина. Такие лица могут быть только у кесарей, только у повелителей, и я буду повелителем снова, чего бы мне это ни стоило! Я теперь пойду в свою спальню! Теперь мне ничего не страшно!"

Чтобы попасть в будуар, нужно было пройти три анфиладных зала. Снова закрыв фонарь мешком, Николай вдруг подумал, - и эта мысль пришла к нему внезапно, будто посланная свыше: "Нужно снять сапоги, чтобы не наделать шуму". Но другая мысль тотчас прогнала первую: "Нет, нельзя! Какой же я буду царь, если пойду по своему дворцу без сапог!"

Он осторожно потянул за бронзовую ручку, открывая дверь в первый покой, который ему предстояло преодолеть. Просунув в помещение голову и оглядевшись, Николай увидел несколько коек, освещенных неясным лунным светом, пробивавшимся из-под приспущенных французских штор. Неровными белыми сугробами на койках угадывались человеческие фигуры - простыни покрывали их с головой, и он сразу понял, связав неподвижность фигур со сладковатым запахом, наполнявшим комнату, что здесь лежат приготовленные к погребению покойники. "Могли бы и в подвал отнести, там прохладней", зачем-то подумал Николай и пошел к двери, находящейся напротив той, через которую он прошел в "мертвецкую".

Тихо-тихо потянул на себя эту дверь, нажимая вниз кривую литую ручку, дверь тихо отворилась, и тотчас услышал тихие голоса. Как видно, говорили двое раненых, лежащих недалеко от входа:

- ...вот так меня и жигануло осколком, и мать родную вспомнить не успел. Хорошо хоть санитары неподалеку проходили - подобрали. Вначале в полевом лежал, выхаживали, а потом сюда, чтоб долечился, отправили. А чаво, правду бають, что здеся царь жил?

- Не врут, жил, это точно, - отвечал другой голос, полный достоинства от знания такого факта. - Пока не скинули Николашку, проживал он в энтих самых комнатах со своими царевнами и царевичем.

- Ишь ты! И женка его, немка, падла эта, тоже здесь жила?

- Тоже здесь, только ты зачем её падлой назвал? Думаешь, раз на распыл их всех пустили, так таперя любой хай на них нести можно?

- Да как же, - был смущен первый голос. - Мы-то вот против гермаiна кровя себе отворять разрешали, а она, бають, им секретные сведенья вместе с сахаром посылала. Да ещё про Гришку, не правда ль все это разве?

- Не нам судить, - веско сказал второй. - Только языки б поприкусить в этом месте лучше. Говорят, что бродит по дворцу убиенный царь и царевича своего убиенного на руках носит. К своему родному месту его тянет, потому как, говорят, что как убили его, то по-христиански погребать не стали...

Когда перед солдатами, тихо разговаривавшими таким манером, вдруг выросла темная фигура, они онемели от неожиданности и уставились на нее, не в силах пошевелиться.

- Да ты кто... кем будешь... санитар, что ли? - наконец сильно оробевшим, трепещущим голосом спросил тот раненый, что был побойчее.

И Николай слегка сдвинул с фонаря грубую ткань мешка, и свет лег на его лицо, и глаза его были устремлены не на солдат, а куда-то в сторону.

- Господи! Царь! Николай Второй! - не воскликнул, а только выдохнул солдат с какой-то внутренней болью и диким страхом вместе. - Мертвый пришел!

А Николай, закрыв фонарь, медленно пошел через зал, уставленный койками, и лишь иногда он давал свету падать на свое лицо, и те, кто не спал, видели его и узнавали в проходившей фигуре расстрелянного царя, шагавшего по своему дворцу величественно и бесстрашно, независимо и гордо, так, как он, должно быть, не ходил никогда в жизни.

Когда Николай миновал залы, приспособленные теперь под госпитальные палаты, и подошел к дверям, ведущим в спальню, он отворил их с особым трепетом, боясь, что чувство, способное охватить его при виде этой дорогой для него комнаты, будет столь сильным, что он потеряет силы. Но, ожидая увидеть старую обстановку, стену, увешанную образами, налой с лежащим на нем Евангелием, которое они с Александрой Федоровной любили читать перед сном, старые кровати, он не увидел ничего прежнего - все исчезло, и лишь вдоль стены, в углах, стояли какие-то мешки, наверное с бельем.

Овальное большое зеркало, однако, висело на прежнем месте, и Николай, досадуя на то, что не увидел ничего старого, памятного, дорогого, кроме этого зеркала, обоев и лепнины потолка, подошел к стене. Боясь в душе того, что и тайник был открыт большевиками и никаких драгоценностей здесь больше нет, он торопливой рукой, направляя на зеркало свет фонаря, принялся отыскивать незаметный для постороннего взгляда рычаг, приводящий в движение пружину. И вот он был найден, потребовалось ещё несколько секунд, чтобы с усилием опустить его вниз, и тотчас зеркало, подобно дверце, подвешенной с одной стороны на петлях, повернулось и открылось пространство вместительного тайника. Свет фонаря выхватил из черной впадины дамский ридикюль, обшитый по моде довоенной поры цветным бисером. Быстро положив ридикюль в мешок, довольный удачей, Николай запер в тайнике ненужный теперь фонарь, и клацанье запоров сообщило ему, что тайник закрылся.

Все той же таинственной тенью проходил Николай по залам-палатам, и вчерашние крестьяне, рабочие, ломовые извозчики, приказчики, превращенные в красноармейцев, которых ранили в бою их соотечественники, глядя на черную фигуру, незаметно крестились и отчего-то вспоминали своих детей, жен и матерей.

* * *

Эти глаза подарила Николаю его мать: удивительной формы, необыкновенно продолговатые, с верхним веком, чуть наваливающимся на радужку, что придавало лицу некоторую томность. Эти глаза, глаза газели, как выразился о них один современник, смотрели несколько отрешенно, как бы несосредоточенно, то есть устремлялись через собеседника - за него, в пространство. Если верить физиогномистам, такой взгляд имеют люди, склонные к разного рода отвлеченным мечтаниям, когда человек черпает материал для своей рассудочной деятельности из собственного ума. Так мыслят мистики, метафизики, поэты.

Николай имел отличной формы лоб, хоть и не слишком высокий, который оттенялся внизу прямыми спокойными бровями, а наверху - коротко остриженными волосами с ранними залысинами. Нос идеальной формы, но немного женственный, небольшой, с чувственными чуткими ноздрями. От отца он унаследовал нижнюю часть лица вместе с упрямым ртом, который, несмотря на яркую окраску губ, немного диссонировал с мягким выражением глаз. Вообще темперамент обозначался через его лицо как ровный и спокойный, уравновешенный и вполне миролюбивый.