Профессия: иностранец - Валерий Аграновский

Жил припеваючи этот цензор и в свободолюбивом Багряке. Душа и мысли рвались наружу, а цензор держал их цепко за фалды творческого процесса. А что было делать? Мы избрали единственный вариант: обход цензуры по касательной, перенеся действия героев (о чем я уже говорил) в зарубежье, замаскированное до неузнаваемости. Это была не Америка, не Англия с Италией или Францией, а истинный волапюк. Писать детектив с зарубежной фактурой, подразумевая родную действительность с ее соцреализмом — ни с чем не сравнимое удовлетворение. Пиршество фантазии, реализма, фактуры: полный антисоциализм в ее уголовно-криминальном виде, а не подкопаешься! Ни в какой иной журналистской и драматической литературной сфере не найти аналога в те благословенные времена.

Привожу пример. Помню, писали «Синих людей». Кто это были за «синие люди»? Все, кто не мог жить при нашем строе, в тоталитарном режиме, причем только потому, что иначе думали, имели соответствующую национальность — изгои. Народ с «синей кровью». Ладно: писали мы о стране, лишенной горкомов, профсоюзов, госбезопасности, а если были они, то «не нашими». Зато поразительная свобода обсуждения сюжета, которая была на рабочих посиделках Багряка, нам могли сразу по «десятке» строгого режима давать, едва засекли бы или просто услышали. Наши «Синие» — это родные космонавты, живущие под колпаками, оторванные от реалий жизни и даже от родных семей, в режиме абсолютной и тотальной секретности, о чем лучше других знали и Ярослав Голованов и Владимир Губарев, имеющие «допуск» и редакцией «приставленные» к писанию репортажей с Байконура. Они и сами несли в себе «синюю кровь» избранных (не зря родилась тогда же идея отправить Голованова в космос, как журналиста), он уже жил какое-то время в зоне повышенной секретности.

И все же это нами тогда открыто обсуждалось, когда говорили о «синих», но имея в виду натуральных «красных». Причем тут Марс и Юпитер, куда готовились по сюжету наши «синие» с искусственной синей кровушкой, не нуждающейся в кислороде, которой нет на тех планетах, как кислорода не было у нашего общества. Это и ежу было понятно: кислород — это свобода, братство и равенство. Великие лозунги, провозглашенные знаменами, в конституции, но не бывшие в реальности. Вырабатывая сюжетную линию, мы напозволяли себе такой уровень критики нашего режима и такое свободомыслие, что однажды мой родной брат на ухо шепнул мне по секрету: ты слишком опасно развязал язычок свой, укороти его, пока не поздно, на тебя «там» уже есть досье.

Я опешил: откуда ты знаешь, Толя? Старший брат в те дни писал Брежневу вместе с командой журналистов (о чем я слышал, но никогда от брата) и общался с кем-то из клевретов генсека. А что и откуда он знал? Господи, на кого из Багряков я в ту пору не подумал, даже стыдно признаться, но сочинять приключенческие повестушки в обществе стукачей?! — не самое приятное ощущение, согласитесь. Вспоминал, сопоставлял: где, с кем, когда и о чем я болтанул по своему обыкновению; как-то в Союзе писателей, ведя молодежный дискуссионный клуб, начал спичем: прошу быть откровенными, в нашем обществе, надеюсь, нет стукачей, а если есть — пусть они нас оставят под аплодисменты присутствующих. Смех — был, ушедших — не было. Клуб скоро бесславно закрыли.

Впрочем, долой наивность. Прочь подозрения: мои соавторы (и не только Слава и Володя, но и Витя Комар с Димой Биленкиным), были известны как талантливые журналисты, профессионально занимающиеся наукой, да еще в научном отделе «Комсомолки». Они все эти «штучки» уже перещупали и передумали. Один я — гуманитарий, как глухарь и слепец, сидел с открытым ртом в обществе зрячеслышащих с техническим и научным образованием, и еще при этом обо всем этом думающих. Сундуком с золотыми драгоценностями называю я сегодня наши научпоповские разговоры при обсуждении сюжетов повестей: мы о «таком» не только говорили и думали, что ни словом тогда сказать, ни пером описать невозможно было. Добавлю, что Дима с Витей в отличие от Славы и Володи (я вообще вне этого уникального списка и перечисления) своим умом и знаниями никогда не были обделены Богом и судьбою. Лишь сегодня понимаю: мой вечно открытый от удивления и восхищения рот и расширенные от обалдения глаза не смущали моих соавторов, которые были уверены, что я — «могила», и не обманулись в этом.

Вернусь, однако, к нашему творческому горению. То был счастливый период нашей жизни: он длился без малого шестнадцать лет (с 1966 по 1982 годы), как самый насыщенный творческим бескорыстием, товариществом и коллегиальностью. Никогда не ссорились, спорили только по творческим делам и без кулаков за пазухой. Кто и сколько внес ума, фантазии и «пера» (мастерства литературного) мы не знали и считать не хотели. Понятие «лепта» в лексиконе Багряка отсутствовало. Бывали ситуации, создаваемые коллегами по редакции или женами: чья была идея «Пяти президентов»? кто написал именно эту главу в «Синих людях»? Ответ: все! «Ну ладно, мне-то можно сказать по секрету»? Хорошо, так и быть (и остальным передай: «Оптом!»). Именно по этой причине при публикации повести или выходе в виде книги повестей мы никогда не раскрывали читателю истинные фамилии Багрякского содружества. Мы трогательно оберегали себя и от досужих сплетен, и от меркантильности. Хотя каждый про себя точно знал меру способностей и участия в работе, но: царствовало табу!

Однажды, помно, был прокол: за «Фирму приключений» мы получили премию года журнала «Смена», и тут понадобилась фотография автора для публикации лауреатов премий. Мы добросовестно сели за стол, разложили живые лица, аккуратно их нарезали и собрали «портрет Багряка». Получился редкостный дебил, его и напечатали в журнале: нам не было жалко Багряка, мы ж его знали в лицо, и этого было достаточно для самоликования. В другой раз для польского издателя нужна была автобиография автора; кто-то из нас ее сочинил: Багряк по этой биографии имел семь высших образований, был восемь раз женат, его окружали дети в количестве одиннадцати мальчиков и девочек, он побывал во всех странах мира, кроме (список десяти стран), знал восемь языков и хуже остальных русский и латынь. Слух о том, что за спиной автора нанятая им же за огромные деньги полуголодная банда безработных и талантливых знаменитых писателей уже витал и был близок к истине: «безработных» — какая ж работа в газете денежная? «талантливая команда» — вполне возможно? «банда» — смотря как посмотреть? Только с таким набором личных качеств Павел Багряк рискнул назвать первое детгизовское издание «Пять президентов» — романом в пяти повестях: босяк типичный!

Теперь пойдем дальше — к делам куда более хлопотным и, увы, опасным: к повести «Профессия: иностранец». Объявил нам о неожиданном заказе Володя Губарев. Вот так он «обрадовал» Багряка: беру это слово в кавычки. Побывать в КГБ на Лубянке, чтобы собрать материал о разведчике, увидеть его «живьем» и вправду могло показаться любому из нас интересным делом, особенно с творческой точки зрения. Что же касается лично меня (не берусь говорить от имени всех Багряков), то в первый момент я элементарно испугался, даже аббревиатуру «КГБ» ощутил с генетическим страхом, имея на то личные основания: мои родители в злопамятные тридцатые годы побывали в «тех» местах не день и не месяц, да и мы со старшим братом испытали счастье поносить звание детей «врагов народа». Веселенькое было дело.

Володя Губарев и повел нас на заклание. Почему он взял на себя обязанность «связника» с госбезопасностью, я не знаю и знать не хочу: возможно именно Володя вызывал у ведомства наибольшее доверие, то ли он сам пошел к ним встречным курсом? Умолкаю. Все такие вопросы я от себя отвожу. Конечно, я мог бы и догадываться, рискуя грубо ошибиться и в точку попасть, а вообще-то все это — темный лес, в котором и зрячему легко заблудиться. Можно таким же образом обидеть кого-то или недооценить его, все от самого устроителя зависит. Так или иначе, а дело случилось в конце шестьдесят восьмого года. Думаю, каждый заместитель главного редактора популярной газеты в те времена по должности своей был связан с «ведомством», будучи со всех сторон проверенным и достойным человеком; осторожно говорю, подбирая слова и округляя их, чтобы невзначай не обидеть таких людей, тем более — Володю Губарева, вскоре ставшего замом главного «Комсомолки». Не исключаю и того, что иные журналисты становятся сотрудниками Госбезопасности не по принуждению, а по долгу совести, не оставляя работы в газете.

В один прекрасный день вся пятерка приехала к главному подъезду знаменитого здания на Лубянке. Никогда не забуду мое единственное желание: затеряться в толпе, чтобы меня никто из знакомых не видел входящим в здание, а уж все остальное как-нибудь переживу. И почему-то страшно было и интересно, по принципу «журналист меняет профессию»; Господи, сколько из нас не «меняли», а совмещали профессии (возможно, как и наш «ведущий» на Голгофу)? Проще сказать, все мы (и я в том числе) были в странном состоянии, когда ни пугаться, ни радоваться соавторам не было смысла. Отчетливо помню, почему-то уверенный в том, что и мои коллеги переживали те же чувства. (Сегодня все, что связано с «ведомством», полность смикшировано (приглушено) реальной жизнью и нынешним бытом и иным отношением к КГБ, но тогда воспринималось иначе, что естественно.) «Стук-стук, это я — твой друг...», неужели так быстро позабыли?