Профессия: иностранец - Валерий Аграновский

В течение ближайших дней (пока еще с пыла и жара) я выдавал обществу в редакции болванку для доводки (каждому по экземпляру), и начинание вместе с сюжетом на какое-то время засыпало в сладком полусне. Мысли, правда, бродили: а что, если у Чвиза будет внебрачная дочь, с которой... (все это по телефону), или комиссар Гард — замаскированная дама? Зато у Миллера обнаруживается холера, которую Чвиз уже прихватил, сам же Миллера заразив!? Не бывает у этого творческого бреда конца, если в конечном итоге именно «бредовка» движет сюжет, интригу и саму идею повести. Моя редакторская работа (в необходимости лично я сомневался, она скорее была чистилищем от шелухи и мелочишки) делалась быстро: свести воедино уже сказанное, нещадно отбрасывать ахинею, выудить перлочки, а затем написать «разработку», проще говоря — поглавочный план будущей повести. Всего-то! Каждый соавтор получал в руки персональный экземпляр. Потом возвращал мне (когда хотел) с замечаниями и общими предложениями.

Специально трону по касательной организационно-творческие принципы работы Багряка. Если вы помните, ходила когда-то шутка: Илья Ильф пишет, а Евгений Петров стережет рукопись. Обычно тайна соавторства уважается в приличном обществе и самой компании (братьями Вайнерами и Стругацкими), не разглашается официально и даже шуточно: «моветон». Свято следуя принципу творческой коллегиальности, я тем более не рискну характеризовать своих соавторов, к тому же еще персонифицируя. Скажу просто и честно: наша группа обладала практически всеми достоинствами и недостатками, которые присущи любому литератору-детективщику. Попробую сказать скопом, а уж каждый из Багряков разберет качества по своим карманам, не покушаясь на «чужое»: были среди нас авторы, глубоко и профессионально знающие науку с техникой (кроме меня, грешного — единственного из пятерки чистого гуманитария), носители острого и юмористического начала, такого же языка, знатоки драматургии, выдумщики «ходов» и «поворотов» темы, щепетильные носители точности, «язвенники» до болезности, фантазеры и «приземлисты», скрупулезные буквоеды, феерические пилоты мысли, скучнейшие материалисты: как видите, качеств больше чем соавторов, а это означает, что среди нас не было ординарных людей. Все Багряки являли собой пример типичных многостаночников, играющих каждый на многих инструментах жанра. Я все сказал? Если забыл что-то, коллеги мне так «напомнят», что мало мне не покажется. Так или иначе, а время жизни и действия Багряка каждому придется носить в творческой биографии не как ярмо на шее, а как лавровый венок, возвращающим сладостную пору времяпрепровождения: так мы вспоминаем школьно-студенческие годы. И журналистские, похожие на жизнь в «Комсомолке» шести-восьмидесятых годов. Было и — ушло невозвратимо?

Ностальгия тихо тоскует в моей душе.

Возращаюсь в былое: когда повесть оказывалась у меня, я отвозил ее Борису Полевому в «Юность», а еще через неделю появлялся Павел Бунин в редакции газеты и в чьем-то кабинете усаживал нас перед собой по очереди и «сочинял» героев по нашему образу и подобию; помню, Слава Голованов вдруг отрастил в промежуток между повестями бороду, наш придуманный репортер Фред Честер (до той поры чисто выбритый), был нами оправдан в новой повести и награжден бородкой (с моей точки зрения, мерзской по виду). Кстати, когда пора первой любви с «Юностью» миновала, устроителем новых работ Багряка стал Володя Губарев, ставший к тому временем заместителем главного редактора «Комсомолки», а кто-то из замов по статусу своему (если я не ошибаюсь), был служебно связан с Госбезопасностью. Володе и рукопись охранять было положено, и судьбу ее устраивать. К тому же начались в те времена редкие, но уже реальные заботы с переводом повестей на иностранные языки: Багряк потихоньку отправился в заграничное плавание, и отечественные режиссеры зашевелились. Кстати, финансовые дела Багряка никогда не волновали, их и мало было (копейки!), и вообще мы были не по этой части; в конечном итоге министром финансов Багряка стал Комар, на него были выписаны все доверенности, и он до сих пор иногда позванивает: не возражаешь, если подвезу копеечку? Нет уже Димы Биленкина, но его законную часть гонорара исправно получает от Комара вдова незабвенного Димочки. Именно с ним умер Багряк: мы не сумели перенести потери едва ли не основной части придуманного нами литератора, все стало вдруг бессмысленным и скучным.

О финансовых делах я вам с Божьей помощью сказал. Добавлю, что именно Дима Биленкин был инициатором создания «фонда Багряка», необходимость которого для перепечатки наших повестей и непредвиденных трат, была необходима. А «непредвиденным» оказалась, к примеру, сервировка стола «с бутылочкой» (во имя творческого процесса), а потом после первой шла вторая, третья, пятнадцатая, а за ними было еще «...летие» Павла Багряка. Прочий гонорар Комар на своей таратайке развозил всему составу и вручал в конвертах, разумеется, без расписки. Другими были времена: не коммерческими и не казенными, а бескорыстными и не «конвертированными», если считать почтовые конверты Виктора Комарова в чистых рублях.

Обращусь, наконец, к нашему политико-творческому бытию. Если учитывать все достоинства (немногие) и все недостатки (их хватало) советского общества, то наибольший интерес нашенский и вашенский заключался в наличии цензуры. Она не миновала фантастико-приключенческой литературы. Прошу читателя учесть феномен общества, заключающийся в том, что главный цензор сидел не на седьмом этаже «Комсомольской правды» (или на любых других этажах прочих изданий), а внутри каждого автора. Впрочем, справедливости ради скажу, что в «Комсомолке», как и в иных газетах, публиковались материалы острые (на грани «фола»), и этого было достаточно, чтобы испытывать профессиональное удовлетворение (которого из-за всеобщей вседозволенности уже нет), сохранение лица перед читателем и перед собой и коллегами, охранять (как цепные собаки) звучание собственной фамилии, а лучше сказать реноме. Тем более что читатель был у каждого из нас «штучным», считанным, а не всеядным, что нередко бывает нынче.

Жил припеваючи этот цензор и в свободолюбивом Багряке. Душа и мысли рвались наружу, а цензор держал их цепко за фалды творческого процесса. А что было делать? Мы избрали единственный вариант: обход цензуры по касательной, перенеся действия героев (о чем я уже говорил) в зарубежье, замаскированное до неузнаваемости. Это была не Америка, не Англия с Италией или Францией, а истинный волапюк. Писать детектив с зарубежной фактурой, подразумевая родную действительность с ее соцреализмом — ни с чем не сравнимое удовлетворение. Пиршество фантазии, реализма, фактуры: полный антисоциализм в ее уголовно-криминальном виде, а не подкопаешься! Ни в какой иной журналистской и драматической литературной сфере не найти аналога в те благословенные времена.

Привожу пример. Помню, писали «Синих людей». Кто это были за «синие люди»? Все, кто не мог жить при нашем строе, в тоталитарном режиме, причем только потому, что иначе думали, имели соответствующую национальность — изгои. Народ с «синей кровью». Ладно: писали мы о стране, лишенной горкомов, профсоюзов, госбезопасности, а если были они, то «не нашими». Зато поразительная свобода обсуждения сюжета, которая была на рабочих посиделках Багряка, нам могли сразу по «десятке» строгого режима давать, едва засекли бы или просто услышали. Наши «Синие» — это родные космонавты, живущие под колпаками, оторванные от реалий жизни и даже от родных семей, в режиме абсолютной и тотальной секретности, о чем лучше других знали и Ярослав Голованов и Владимир Губарев, имеющие «допуск» и редакцией «приставленные» к писанию репортажей с Байконура. Они и сами несли в себе «синюю кровь» избранных (не зря родилась тогда же идея отправить Голованова в космос, как журналиста), он уже жил какое-то время в зоне повышенной секретности.

И все же это нами тогда открыто обсуждалось, когда говорили о «синих», но имея в виду натуральных «красных». Причем тут Марс и Юпитер, куда готовились по сюжету наши «синие» с искусственной синей кровушкой, не нуждающейся в кислороде, которой нет на тех планетах, как кислорода не было у нашего общества. Это и ежу было понятно: кислород — это свобода, братство и равенство. Великие лозунги, провозглашенные знаменами, в конституции, но не бывшие в реальности. Вырабатывая сюжетную линию, мы напозволяли себе такой уровень критики нашего режима и такое свободомыслие, что однажды мой родной брат на ухо шепнул мне по секрету: ты слишком опасно развязал язычок свой, укороти его, пока не поздно, на тебя «там» уже есть досье.

Я опешил: откуда ты знаешь, Толя? Старший брат в те дни писал Брежневу вместе с командой журналистов (о чем я слышал, но никогда от брата) и общался с кем-то из клевретов генсека. А что и откуда он знал? Господи, на кого из Багряков я в ту пору не подумал, даже стыдно признаться, но сочинять приключенческие повестушки в обществе стукачей?! — не самое приятное ощущение, согласитесь. Вспоминал, сопоставлял: где, с кем, когда и о чем я болтанул по своему обыкновению; как-то в Союзе писателей, ведя молодежный дискуссионный клуб, начал спичем: прошу быть откровенными, в нашем обществе, надеюсь, нет стукачей, а если есть — пусть они нас оставят под аплодисменты присутствующих. Смех — был, ушедших — не было. Клуб скоро бесславно закрыли.