Эта сладкая голая сволочь - Тамара Кандала

Ее желания исполнялись, словно по мановению волшебной палочки. Более того, они предугадывались. Разумеется, принцем.

Принцессе было с принцем спокойно и радостно. Солнце высвечивало ажурные извивы дворцов, каналы отражали каменные кружева в своих водах, гондольеры пели, базары и маленькие рестораны расточали аппетитные запахи. И все это волшебство, разлитое в пространстве, появилось ради того, чтобы создать достойный фон и соответствующие декорации для двоих.

Словом, место соответствовало им, а они месту.

Говорить не хотелось. Было страшно спугнуть ощущение совершенного счастья. Зыбкого и понятного, сложного и однозначного.

Говорить не хотелось. Хотелось счастливо молчать об одном и том же.

Сердце Нины набухло, вот-вот взорвется. Выстукивает – об-ре-че-ны. Друг на друга.

Это ощущение было ясно настолько, насколько может быть очевидно ощущение голода или жажды.

А как ей хотелось удивить его, затмить женщин, которых он знал раньше и к которым она его бешено ревновала. Ей казалось, что он был (в прошлом, конечно) синей бородой.

Чего бы она ни отдала, чтобы его удивить, заслужить его короткий характерный смешок, чтобы увидеть, как в ответ на ее выходку он нарочито хмурит брови. Скажи он, что какая-то из его пассий покончила жизнь самоубийством, бросившись в воду, она немедленно сделала бы то же самое. Только бы утонуть лучше той, предыдущей. И к черту малиновые подушки вместе с объятиями под сладкое итальянское мурлыкание гондольера!

В тот момент она и вообразить не могла, как удивит его в самом ближайшем будущем.

Он придуривался изо всех сил. Изображал птицу, летящую к ней – припасть к груди. Изображал ее, Нину, эту прилетевшую птицу ощипывающую, а потом опять себя, пытающегося спастись, пусть в полуобщипанном виде. «Зато живой, – говорил он. – Никому в таком виде больше не нужный, но живой».

И не представлял, что близок к придуманной им же аллегории.

Она думала: «Лети куда хочешь. Ты свободен. Но и я свободна за тобой увязаться. Не смогу полететь – поползу».

Ему говорила:

– Не хочу больше свободы. Возьми меня в рабство. Только в главные рабыни. Я весь гарем разгоню, буду тебе одна во всех лицах.

Он соглашался, соглашался...

Потом вдруг:

– Когда я стану старым и немощным, а ты все еще будешь молода и прекрасна – ведь ты всегда будешь молода и прекрасна, – ты застесняешься меня, начнешь уходить одна из дома, и, возвращаясь, нести всякий вздор. Чтобы меня не обижать. А я, в инвалидном кресле, буду слушать тебя и благодарить Бога уже за то, что столько лет каждый день видел твое лицо... Ты ведь не лишишь меня этого? Не бросишь меня? – И преувеличенно заискивающе заглядывал ей в глаза.

– Брошу, брошу... – счастливо смеялась она. – Уже бросаю.

Она еще никогда в жизни не чувствовала себя настолько женщиной. Он, казалось, давал ей неограниченную власть над ним. И при этом она была от него полностью эмоционально зависима. Но такая зависимость ее не тревожила, а придавала силы.

И она обещала себе, что расскажет ему все, все, все... То, чего не рассказывала никому. Про свою детскую апокалипсическую катастрофу, которая чуть не сломала ей жизнь. Про тяжесть тупой чугунной тоски, которая накрывала ее черным ужасом в самые непредсказуемые моменты жизни.

Благодаря ему она получила уверенность, что оказалась вне зоны досягаемости воплей своей души, которые отравляли ей существование все эти долгие годы и о которых она никому никогда не смела рассказать, изображая благополучную независимую женщину. Она сбросила наконец ношу, которая тянула ее ко дну. Эта гиря осталась в сверкающих водах венецианских каналов. А вместе с ней – прежняя Нина, которая мешала жить сегодняшней Нине.

Нина купалась в мечтах, как гимназистка в период полового созревания. Она отдавала себе в этом отчет, но решительно не хотела мешать мечтаниям.

Предстояла последняя ночь. Она уже сейчас поеживалась от страсти.

Ночью, в постели, все чувства обострялись до немыслимой степени. У нее было ощущение, что он – ее собственные руки. Говорят, что стыдно возбуждаться от прикосновения собственных рук, однако все это делают.

Каждую ночь происходило состязание между многорукими, многогубыми существами с многокамерными сердцами – одному сердцу этого не выдержать. Абсолютное, тотальное совпадение двух чувственностей. Каждый чувствовал сначала за другого, а потом за себя. Мистическое слияние. Достойное бессмертных богов, а не несчастных двуногих закомплексованных.

И он все время, все время пытался ей что-то сказать. И смотрел, вынимая душу. И предлагал свою.

Когда она призналась ему в любви, он сказал, что ее любовь в подметки не годится его чувству к ней:

– Между моей любовью к тебе и твоей ко мне такая же разница, как между любовью к котам и к пирожкам с кошатиной.

Тем непонятнее происшедшее в самолете на обратном пути.

Он почти предложил ей переехать к нему.

И она почти согласилась.

Тогда он, как настоящий волшебник, у которого в запасе сюрпризы на все случаи жизни, вытащил из кармана пиджака коробочку, на которой червонно золотились магические буквы CD, и протянул ее ей на ладони.

– Кто-то из великих сказал, что любви не существует, существуют только ее доказательства, – сказал он деланно торжественно. – Я считаю, что я еще величее, так как могу тебе предоставить доказательства существующей любви. – И, выдохнув с облегчением, как если бы удалось произнести непроизносимое, вложил коробочку ей в руки.

Там оказалось дивной красоты кольцо с огромным аметистом в форме сердца, обсыпанным бриллиантовой крошкой. Она видела похожие в витринах шикарных ювелирных магазинов на Вандомской площади, но ей и в голову не пришло бы туда зайти.

Нина надела кольцо на безымянный палец правой руки – оно оказалось впору. От избытка чувств она не могла говорить.

– Ну вот и хорошо, – затараторил он нарочито нейтрально, чтобы снять напряженность. – Из аэропорта поедем ко мне. Вещи перевезем позже. Вот Додик обрадуется! Ты же ничего не имеешь против – быть на втором месте, после него? – Он был очень доволен собой и попросил стюардессу принести шампанское. – После некоторых событий в моей жизни я пью только шампанское. Это не алкоголь, это пузырчатый лимонад, символ праздника, – зачем-то оправдывался он. В Венеции он не притронулся к любимому виски – пил только вино.

Нина сказала, что ничего не знает ни про какого Додика. Выяснилось, что Додиком он зовет кота.

– Уменьшительное от Адониса, – уточнил он.

– У тебя что, кот еврей? – поинтересовалась Нина.

– Стопроцентный, – заверил он. – Ты разве не заметила неизбывную тоску в глазах и страшную музыкальность? Он обожает Бетховена и русские частушки. Ты не находишь, что он как две капли воды похож на Эйнштейна и Иегуди Менухина?

– Скорее на Джоконду... Смешно, – сказала Нина. – Моя мама дома иногда называла отца Додиком. Как она говорила, за его чисто еврейское занудство.

СГС подпрыгнул в кресле, будто ужаленный.

– А как на самом деле звали твоего отца? – спросил он странным тоном. Это был первый вопрос о ее близких.

– Дмитрием, – сказала Нина. – Дмитрий Ильич Крымов. – Впервые за долгие годы Нина произнесла имя отца вслух.

С ее любимым что-то случилось. Он схватил ее мертвой хваткой за запястье, опрокинув свой бокал с шампанским, и уставился на нее так, словно увидел перед собой привидение. Он даже потряс головой, чтобы развеять наваждение.

– Ты хочешь сказать, что ты... Крымова? – Все краски сошли с его лица, щеки и лоб стали серыми, а шрам над губой побелел до голубизны.

Он откинулся в кресле, но продолжал сжимать ее руку.

Нина осторожно высвободила руку.

– Что с тобой? – спросила она с тревогой.

– Ничего особенного! Мне срочно нужны памперсы, – рассмеялся он дурацким нервным смехом, которого она никогда не слышала.

«Новая игра», – подумала Нина. Он был охоч до всяких игр. И никогда не предупреждал заранее.

– И ты, может, знаешь, кто я? – спросил он, подтверждая ее подозрение.

– Конечно, знаю, – сказала Нина игриво. – Ты СГС.

Здесь произошло совсем уж непонятное – он закрыл лицо руками, плечи затряслись. Что-то новенькое. Она не знала, как реагировать.

Наконец он отнял руки от лица – оно было влажным. То ли от смеха, то ли от слез. И из серого превратилось в алебастровое.

– Интересно, нет ли здесь стоп-крана? – спросил он, вертя головой. – Глупость какая... Извини, – сказал он, вставая. – Мне срочно надо выйти.

Из туалетной кабины он вернулся, только когда объявили: самолет начал снижение, всех просят занять свои места. Он уселся на свое место и слепо уставился в журнал, вытащенный из кармана впереди стоящего кресла.

– Все в порядке? – спросила Нина после затянувшейся паузы.

– Ну, в общем... Как сказать... – странно ответил он и опять замолчал.