Классно быть Богом (Good to Be God) - Фишер Тибор

Диджеи меня не видят, и я потихонечку выхожу из кафе, пока меня не заметили. В любой уважающей себя настоящей преступной организации этим двоим уже давно переломали бы ноги, а я могу только устроить им головомойку, что никак не сделает мне чести, поскольку тот, кто ругается и орет, выглядит вовсе не грозно, а крайне нелепо. Я выхожу из кафе. Если кто-то считает себя умнее тебя, иногда лучше его в этом не разубеждать. Потому что себе дороже.

Глава 8

Я поставил большой жирный крест на Гамее с Мускатом. Они снова пропали на несколько дней, и я больше им не звонил. И вот по прошествии недели, читая “Miami Herald”, я натыкаюсь на маленькую статейку о перестрелке в районе, где живет миссис Гарсия. Двое неизвестных обстреляли дом мистера Дага Соломона, 76-летнего бывшего кассира на контрольном посту на въезде на платную автомагистраль, а ныне пенсионера и коллекционера огнестрельного оружия. Вот что сказал репортеру мистер Соломон: “Пятьдесят четыре года я ждал, когда мне представится случай защитить свою семью, и оно того стоило”. Мистер Соломон настойчиво утверждает, что он произвел тридцать четыре выстрела по автомобилю таинственных злоумышленников, когда они спешно покидали поле сражения. Мистер Соломон не получил ни единого ранения. Не пострадали и члены его семьи, которых в тот день вообще не было дома, потому что они гостили у родственников в Вермонте.

Я звоню миссис Гарсия. Как выясняется, мистер Соломон – ее сосед и владелец той самой зловредной кошки. Этого я и боялся. Я выражаю сочувствие миссис Гарсии. Когда я просил этих двоих имбецилов разобраться с кошкой, мне представлялось, что ее просто поймают и увезут миль за тридцать от дома. В худшем случае, накормят отравленной печенкой. Беру себе на заметку: впредь надо будет давать указания конкретнее. Впрочем, кошка уже никого не заботит. Миссис Гарсия решила переехать и сейчас продает дом.

Гамей с Мускатом, как я понимаю, уже мертвы, или валяются в реанимации, или сидят в тюрьме. Весь день я жду, когда ко мне явятся из полиции, и размышляю о том, стоит ли говорить Сиксто о том, что моими стараниями – хотя, разумеется, не нарочно – его международный кокаиновый бизнес рискует сделаться объектом пристального внимания сил обеспечения правопорядка.

Это извечная дилемма, с которой приходится сталкиваться человеку, когда он, попросту говоря, облажался. Очень часто положение спасает чистосердечное признание своей дурости и забывчивости. Люди, как правило, готовы простить человека, если он сам признается, что был неправ. Может быть, они будут сердиться, но все-таки оценят твою смелость и искренность. Это особенно верно в отношении мелких проколов. Например, ты забываешь поздравить кого-нибудь с днем рождения. Позвони ему на следующий день, извинись и скажи, что ты дятел, потому что забыл о его дне рождении. Если ты виноват, то не бойся признать свою вину. Будь мужчиной.

Однако когда прокалываешься по-крупному, скажем, заделываешь ребенка сестре своей жены, как-то очень не хочется признаваться в своих ошибках. Хочется, наоборот, сидеть тихо и надеяться, что пронесет: что тебе как-то удастся разрешить эту проблему и не навлечь на себя громы и молнии. Это, конечно же, лотерея. Потому что, если не пронесет, громы и молнии грянут с удвоенной силой. Я весь в сомнениях. Я не сплю до рассвета. Но ничего не рассказываю Сиксто.

Аутром, когда я спускаюсь на кухню, чтобы выпить чаю, я вижу там незнакомую смуглую, широкоплечую женщину. Она делает себе сандвич.

– Привет, я Гулин, – говорит она с сильным иностранным акцентом и улыбается. Вроде бы непринужденно, но все-таки немного натянуто. Я так и не понял, что это за акцент. Я замечаю две больших картонных коробки. Похоже, у нас появилась новая соседка.

Сиксто объясняет, что Гулин – подруга его сестры, которая раньше жила в Лос-Анджелесе, а теперь ей пришлось переехать. Сиксто отнюдь не в восторге, что у него появился еще один квартирант.

– Моя сестра… – шипит он и делает вид, что душит себя двумя руками.

– А она знает… ну, про твой бизнес? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Сиксто. – Сестра вообще ничего не знает. Так что мне не о чем беспокоиться. В отличие от Гулин. Если бы она осталась в Лос-Анджелесе, ее бы там точно грохнули.

Подъезжает машина. Это строители привезли новые окна. Даже отсюда, на расстоянии в тридцать футов, видно, что новые окна не подойдут по размеру. Сиксто открывает окно и кричит:

– Это вы что привезли?!

Строители растерянно смотрят на окна, как будто видят их в первый раз, и изображают искреннее удивление с громкими вздохами и пожиманием плечами. Потом они уезжают.

А потом я вижу кошку. Черную, с белыми лапками. Я не люблю кошек. Они дерут мебель, царапаются, плохо пахнут, и у меня на них аллергия. Но эта кошка, похоже, умная. Держится на почтительном расстоянии и не пытается ни с кем подружиться. Сиксто вновь делает вид, что душит себя обеими руками.

Я еду в церковь. Вхожу в кабинет иерофанта, и тут звонит телефон.

Беру трубку и с удивлением слышу, что это Гамей.

– Он у нас. Мы его взяли, – радостно объявляет диджей. Я подумываю, не спросить ли его про кошку и про перестрелку, но потом понимаю, что мне это неинтересно.

– Встретимся в восемь, – говорю я и объясняю, где именно. Я приезжаю на место раньше минут на двадцать, взбудораженный неожиданной продуктивностью своих горе-махинаторов. В половине девятого их еще нет. Я себя сдерживаю: не звоню. Речь идет о похищении. Мало ли, что может случиться.

Неверный расчет времени, пробки на улицах, да что угодно.

Они все-таки появляются. В пять минут десятого.

– Вы опоздали, – говорю я строго. Не то чтобы меня это сильно волнует, но дисциплина есть дисциплина.

– Мы даже раньше приехали, – говорит Гамей. – Ты сказал в девять.

Я мог бы взбеситься, но, может быть, я действительно сказал “в девять”, хотя я больше доверяю своей памяти, нежели памяти Гамея. Отныне и впредь надо будет записывать все разговоры на диктофон. У диджеев новый автомобиль. Как я понимаю, дедушка-снайпер изрядно подпортил их прежнюю тачку.

– Мы тебя не палим, ты не думай. Просто столько всего навалилось за эти дни, прямо жуть и мрак, – продолжает Гамей. На самом деле меня не волнует, что там было с Гамеем и как тяжела и скорбна его жизнь. Так что я вроде как слушаю его излияния, а сам мысленно репетирую проповедь для Космо. Даже не проповедь, а угрожающую тираду. Это будет не столько внушение, сколько последнее предупреждение: если он не уедет из города уже сегодня, его скормят аллигаторам. А когда Космо уедет, одной проблемой станет меньше. Одна молитва дойдет-таки до ушей Господа Бога – стараниями Тиндейла.

Приняв важную позу, машу рукой диджеям, чтобы открывали багажник, куда они упаковали Космо.

Они открывают багажник.

Оттуда высовывается голова.

Голова явно в бешенстве, и ее можно понять.

– Ну, что? – говорю я Гамею. – Может, ты нас познакомишь?

– Назвать тебя прямо твоим настоящим именем, Тиндейл?

– Почему нет?

– Тиндейл, это Космо. Э… Космо, это Тиндейл.

Я говорю:

– Это не Космо.

– Я не Космо, – говорит голова. Голова совсем не похожа на Космо. Кстати, ее обладатель держится на удивление спокойно для жертвы насильственного похищения. На самом деле “спокойно” – это неверное слово. Он рассержен и зол. – Я говорил им, что я не Космо.

Гамей с Мускатом таращатся друг на друга с таким обиженным видом, как будто их преднамеренно обманули, причем самым что ни на есть злостным образом. Потом каждый из них решает взвалить всю вину на другого, но у них просто нет времени, чтобы сочинить вразумительную историю.

– Я даже не знаю, как так получилось, – бормочет Гамей.

Я знаю, как так получилось, и мог бы им объяснить, что если бы садовая улитка могла двигать фигуры, она обыграла бы их в шахматы за пять ходов, только это уже ничего не даст. Потому что такое не лечится.