Искатель, 2002 № 10 - Журнал «Искатель»

мог гарантировать полную защиту от всех потенциальных убийц, но все же позволял разоблачить фанатиков, пытающихся проникнуть в приемную кардинала под видом журналистов или учредителей благотворительных фондов.

Нельзя сказать, что кардинал боялся смерти. Он был готов умереть в назначенный день и час, во всяком случае, он так думал. Да, на земле у него есть еще дела, но в случае его смерти найдется кому продолжить его начинания, а свидание с Господом важнее любых земных дел. Одно только смущало Цезарини, когда он думал о смерти, причем в последнее время эти думы посещали его особенно часто. Он боялся умереть некрасиво, как-нибудь безобразно скривиться во время припадка или быть разорванным на куски бомбой террориста. Он желал для себя смерти пристойной, такой же, как и вся его жизнь. Закрыть глаза — и уснуть, разделив душу и тело; умереть спокойно и со вкусом — вот чего желал кардинал.

Адальбек между тем продолжал иронизировать:

— Мне интересно, а твоя юная племянница — она тоже проходит через детектор?

Цезарини нахмурился:

— К чему такие вопросы, Абу?

— Простое любопытство.

— Что ж, если на то пошло, да, она проходит через детектор. Но это лишь формальность, как и в твоем случае. Я не хочу, чтобы посетители переругивались у меня в приемной, кому проходить проверку, а кому нет. Процедура обязательна для всех — и точка.

— Ясно. Как она поживает, хорошо ли ладит с мужем? Индийцы — народ непростой, европейским женщинам иногда бывает трудно с ними ужиться.

Племянница Цезарини, дочь его младшего брата, вышла замуж за индийского дипломата и собиралась вместе с мужем переехать в Индию, когда кончится срок его миссии.

— Вот, возьми это, — продолжал Адальбек. — Это подарок ей на свадьбу, я ведь так и не сумел его подарить, все болел, даже церемонию из-за этого пропустил.

— Ты сам сможешь его вручить, в воскресенье они с мужем обедают у меня, приходи и ты.

— Нет-нет, лучше ты вручи. У меня опять может что-нибудь разболеться.

Цезарини взвесил на ладони черный овальный футляр, потом раскрыл его и откинулся на спинку кресла, оценивая шедевр ювелирного искусства. Туманно-белые агаты, серебрясь змеиной чешуей своей поверхности, лежали на черном бархате в окружении золотистых опалов, оправленные в сияющий металл высочайшей пробы.

— Вот это королевский подарок, Абу, — восхищенно произнес он.

— Красиво, правда?

— Муж будет тебя ревновать, — сказал с улыбкой кардинал, и Адальбек усмехнулся в ответ.

Цезарини положил раскрытый футляр на столик эбенового дерева, расширив таким образом композицию. Прекрасное — к прекрасному.

— Вернемся, однако, к твоему детектору, — сказал Адальбек и потер указательным пальцем горбинку на носу, так он делал всегда, когда хотел завести серьезный разговор. — Ты действительно веришь, что он способен защитить тебя от убийцы?

— Вопрос не в том, во что верю я, — ответил Цезарини. — Вопрос в том, во что верит убийца. Фанатиков детектор обнаруживает, а профессионал, убивающий за деньги и не испытывающий к жертве личной неприязни, не пойдет на то, чтобы убрать меня. Проникнуть сюда он, может быть, и сможет, но выйти обратно — нет. Таким образом, остается лишь убийца поневоле, которого заставили шантажом пойти на это. Но, не имея оружия, ему будет затруднительно выполнить свою задачу, ведь посетителей еще и обыскивают, а во время аудиенций рядом со мной всегда находится вооруженный охранник. Исключение составляют лишь близкие мне люди, и, кроме тебя, все они — мои родственники. А за ними и за тобой следит моя служба безопасности. Если бы тебя, мой дорогой Адальбек, начали шантажировать, я бы узнал об этом незамедлительно.

— Да, у тебя действительно все схвачено, — покачал головой Адальбек. — Практически все.

Они еще выпили вина, немного, чтобы не утруждать свои стареющие тела борьбой с чрезмерной дозой алкоголя. Адальбек довольно долго держался в русле беседы об искусстве, но под конец не выдержал и снова завел разговор о политике.

— И все-таки, почему ты не хочешь понять, что нельзя привить человеку любовь к прекрасному, как это пытаешься сделать ты, насильно? Никогда насилие не доводило до добра, тем более, твоя церковь столько веков пропагандировала доброту и смирение.

Цезарини недовольно поджал губы:

— Ты отлично знаешь, что я тебе отвечу. Мы десятки раз беседовали на эту тему, и всегда с одинаковым успехом. Мой постулат: красота спасет мир. Бог сотворил мир прекрасным, и Бог наделил людей способностью видеть эту красоту, так разве не преступление пренебрегать божественным даром? Мир катится в бездну анархии и вседозволенности, и только чувство прекрасного поможет людям выбраться из пучины плотских наслаждений. Пусть пока это приходится делать насильно, пусть нарушаются эти твои демократические принципы, за которые ты так радеешь, но это неизбежное зло. Чтобы спасти большее, в данном случае, все человечество, приходится жертвовать малым, то есть свободой тех людей, кто не в состоянии уразуметь, что мои действия направлены им же во благо.

— Ах, кардинал, кардинал, как ты не можешь понять, что насилие — не тот путь, которым мы должны следовать. Человечество рано или поздно выберется из тупика, преодолеет кризис духовности, с нашей помощью, разумеется, но эта помощь должна оказываться только тем, кто того желает. Иначе мы можем усугубить болезнь, воспитав в людях инстинктивное неприятие культурных ценностей, и эта твоя политика Возрождения может обернуться новым средневековьем.

— Давай не будем обсуждать эту тему более, — твердо сказал Цезарини. — Человек не всегда волен в своем выборе. Мой выбор и мой же долг — быть пастырем и следить, чтобы вверенные мне души содержались в чистоте и благопристойности, а не утопали в грязи разврата и кокаиновых мечтах.

— Нет, Чезаре, ты неправ. Пастырь — не значит диктатор, а именно к этому ты, вольно или невольно, стремишься. Я слишком хорошо вижу, к чему все идет, слишком хорошо. Сейчас страдают тысячи людей, и гибнут десятки, а скоро страдать будут миллионы несогласных с тобой и тысячи, десятки тысяч людей отправятся на костры новой инквизиции, твоей инквизиции. Это страшно, Чезаре.

Цезарини молчал, возмущенно глядя на Адальбека. Как тот мог обвинить его в подобных устремлениях, и это называется старый друг! С минуту он молчал, грозно сведя брови, потом произнес:

— Тебе лучше уйти. Сегодняшнее вино явно не пошло тебе на пользу.

— Увы, Чезаре, все не так просто. Если бы дело было только в вине!

Адальбек покачал головой, потом снова заговорил:

— Еще один вопрос: как ты относишься к смерти? Я знаю, что ты католик и веришь в загробную жизнь, и все же?

— Как подобает католику. Мы живем, пока это угодно Богу, но должны