Пандора в Конго - Альберт Санчес Пиньоль

– Вы не шутите?

– Нет, сынок, нет. Так оно и есть.

– Это была любовь с первого взгляда?

– Нет. Это было сильнее, гораздо сильнее. Я любил ее еще прежде, чем увидел.

– Прежде? Разве так бывает?

– Мне о ней сначала рассказали. В деревне все знают друг друга, и молва о человеке чрезвычайно важна. О Мари мне много говорили, и всегда хорошее. Еще до того, как мы увиделись, я ходил как дворовый пес: понурив голову и высунув язык. И вот однажды, когда я готовился пойти на праздник в ее деревню, где мы должны были встретиться, я вдруг понял, что всю жизнь буду любить Мари.

– Почему вы были в этом так уверены?

– Просто был уверен, и точка.

– Ну, что ж. Я могу вас понять, – сдался я.

– Ничего ты не понимаешь, – возразил мне Мак-Маон. Он взглянул на меня, потом ткнул пальцем в мой нос и сказал: – Любовь невозможно понять. И знаешь почему? Да потому, что нелепее ее ничего в мире не сыщешь. Но при этом, Томми, ничего важнее любви на свете тоже нет. Поэтому ее так трудно понять.

11

Раньше я уже упоминал о том, что Уильяму и Ричарду очень нравилась охота. С тех пор как работы на прииске наладились, у братьев стало больше свободного времени. Пепе мог в одиночку следить за рудокопами под землей, а те несколько счастливцев, которым выпадало отмывать золото в лотке на поляне, проявляли безграничную покорность. Кроме того, в случае необходимости Пепе всегда мог позвать Маркуса, который неподалеку варил похлебку в котле. Однако Пепе никогда не прибегал к его помощи. Менее подозрительный и более здравый, чем у братьев Краверов, взгляд заметил бы сразу, что негры не проявляли ни малейшего желания поднять бунт; они даже не пытались утаить ни одной крупинки золота.

Однажды утром Маркус сопровождал Ричарда на охоту. Им надо было добыть какую-нибудь крупную дичь – буйвола или оленя, чтобы накормить отряд рудокопов. Старший Кравер присел на корточки, рассматривая следы на глинистой почве. Затем обернулся к Маркусу и проговорил:

– Беги за Уильямом! Здесь неподалеку бродит лев. – Он словно хотел раззадорить самого себя. – Черт возьми! Мы убьем льва!

– А что, если Уильям сейчас у себя в палатке и очень занят? – спросил Маркус. – Вряд ли он захочет, чтобы его прерывали.

– Делай что тебе говорят, – приказал Ричард. – Ты сам как думаешь, что важнее для Уильяма: охотиться на льва или трахать беляночку?

Гарвей подчинился, хотя прекрасно знал, что его предчувствия сбудутся: Уильям обругал его последними словами, когда Маркус окликнул его, подойдя к палатке. Но и предположение Ричарда оказалось верным: младшего Кравера прельщала мысль об охоте на льва. Уильям вышел из палатки совершенно голый и, поспешно одеваясь, распорядился:

– Да, кстати, Маркус, подмети в палатке. Там очень грязно.

Потом он исчез среди деревьев, а Гарвей вошел в палатку. Потолок был такой низкий, что ему пришлось встать на колени. Маркус принялся подметать пол метелкой, которую он самолично сделал из черных ресниц слона, убитого братьями Краверами, и исподтишка следил за Амгам, которая сидела в глубине палатки. Ему было стыдно смотреть ей в глаза. Возможно, Уильям насиловал ее как раз перед его появлением. Маркус продвигался в глубь палатки, понимая, что рано или поздно окажется перед девушкой.

Она не выглядела слишком удрученной. Широко открыв возведенные к потолку глаза, Амгам медленно проводила по обнаженной груди и животу рукой. Ее пальцы касались волос на лобке и снова поднимались вверх. Казалось, она приказывала своим чувствам замереть. В палатке находилось только ее тело, а она сама была далеко.

Амгам не боролась с болью. Вместо этого она извлекала ее из себя и рассматривала, словно это было некое чуждое ей животное. Маркус подумал, что суть ее тайны в том, что девушка понимала боль по-иному, чем мы. И тогда он понял, что Амгам – самое высокоорганизованное живое существо из всех, что собрались на прогалине. Это явилось для него такой же непреложной истиной, как то, что Англия находится очень далеко или что в сельве есть деревья.

Маркус продолжал подметать пол в палатке. Долгие месяцы службы у Краверов превратили его в раба, механически выполнявшего приказы. Неожиданно метелка зацепила какой-то незнакомый ему предмет. Сначала он не мог понять, что это, и поднял его в воздух двумя пальцами. Перед ним качался тонкий каучуковый мешочек с какой-то жидкостью. Маркус с отвращением выбросил презерватив.

Тошнота подступила к его горлу. На этой поляне в Конго реальность и вымысел были враждующими нациями, постоянно наступавшими на территорию противника. Уильям насиловал Амгам, но страх заразиться какой-нибудь болезнью преследовал его. А он, Маркус, сейчас подметал пол ресницами слона. Гарвей почувствовал, что пьянеет, словно в воздухе палатки был разлит ром. Смех едва не сорвался с его губ, но бедняга сдержался, понимая, что стоит ему громко рассмеяться, и он сойдет с ума. Маркус обеими руками схватился за голову: как знать, не сделай он этого, может, его уши превратились бы в крылья, и голова взлетела бы с плеч. Гарвей заметил неподалеку фляжку с виски, он схватил ее и сделал большой глоток. Потом бросил обнаженной девушке рубашку и брюки.

– Одевайся, – сказал он, продолжая отхлебывать виски. – Тебе пора домой.

Сначала Амгам не понимала его. Но Маркус был настроен решительно и даже помог ей застегнуть пуговицы на рубашке. Они вместе вышли из палатки. Гарвей решительным шагом вел девушку в сторону прииска, крепко держа ее за локоть. Он двигался так стремительно, что почти тащил ее за собой.

Пепе заметил эту странную пару. Белая девушка была на две ладони выше своего смуглого спутника, который задавал ритм, уверенно шагая на коротких ногах.

– Господин Маркус? Куда вы?

Пепе сказал ему «вы». Это уважительное обращение не обещало ничего хорошего. Маркус не удостоил его ответом, и Пепе окликнул его еще раз:

– Пожалуйста, господин Маркус, не делайте этого.

– Почему? – спросил Гарвей, не поворачивая головы. Он был уже у самого входа в «муравейник».

– Господин Маркус! Она – совсем другое дело. Она принадлежит господину Уильяму. У нас будут неприятности, большие неприятности. Не делайте этого.

Гарвей спустился по лестнице вслед за девушкой. Рудокопы прекратили работу и изумленно смотрели на них. Когда Маркус и Амгам ступили на земляной пол, негры расступились.

– Ты что же, выстрелишь в меня, Пепе? – с вызовом спросил надсмотрщика Гарвей.

Он вел Амгам к тому самому отверстию, через которое она попала в этот мир.

– Господин Маркус! – закричал Пепе. – Вернитесь назад! Последний раз предупреждаю!

Гарвей поднял голову. Там, наверху, в круглом проеме на фоне облаков вырисовывалась мощная фигура Пепе, который целился в него из ружья. Маркус остановился, но потом решительно двинулся вперед:

– Ты в меня не выстрелишь. Я в этом уверен.

Пепе колебался несколько бесконечно долгих секунд. Потом опустил оружие:

– Нет, я не буду стрелять. Конечно, не буду.

Но отступление Пепе вовсе не означало победу Маркуса.

Когда надсмотрщик говорил с неграми, его голос обычно звучал глухо, точно преодолевал толщу воды. Сейчас он обратился к ним на их пузырящемся языке. Ему не стоило большого труда убедить негров схватить Маркуса и беглянку.

– Теперь ты доволен, Пепе? – рычал Маркус, тщетно отбиваясь от двадцати рук. – Что ты им пообещал? Чечевичную похлебку?

– Нет, – ответил Пепе. – Сардины.

Все усилия были напрасны. Эти люди не боролись за свою свободу, но были готовы драться, чтобы воспрепятствовать освобождению Амгам. И ради чего? Ради половины банки консервированных сардин. Но самое грустное заключалось в том, что это блюдо и так предназначалось на обед. Несколько дней тому назад Маркус обнаружил пятьдесят консервных банок в ящике, который считал пустым. И таким образом, рудокопы получили бы на обед свои сардины, даже никого не предавая.

Амгам и Маркус поднялись наверх. Когда Гарвей поровнялся с Пепе, он сказал ему на ухо:

– Я тебе этого никогда не прощу.

Выйдя с прииска, Маркус не решался взглянуть в глаза Амгам. Он пошел прочь, словно ее не существовало. Отойдя от лагеря достаточно далеко, он упал на землю, свернулся комочком, точно мусульманин, предающийся молитвам, и заплакал.

Когда человек терпит поражение, его надо оставить наедине с самим собой, так же как в смертный час. Крах и падение следует защищать от вездесущей толпы. Но иногда то, что внешне кажется поражением, на самом деле является взлетом, потому что человек спасает свое достоинство уже тем, что делает попытку спасти его.

Неожиданно Маркус почувствовал, как шесть пальцев нежно гладят его затылок. Они слились в объятиях даже раньше, чем поняли, что делают.

Я помню, как прервал рассказ Маркуса:

– Этого не может быть!

– Чего не может быть? – удивился он и стал переводить взгляд с левого края стола на правый. – Я сказал что-нибудь не то?