Четвёртая (СИ) - Нагорная Екатерина

— Король есть всегда, — тихо сказала Сольге. — И он обо всём узнает, поверь мне.

На секунду Байвин ослепла от ярости.

— Выпороть! Десять, нет, двадцать ударов кнутом! Увести!

Она проиграла сегодня. Да. Но эта дрянь сама подставилась под удар. Спустить такое? Нет, сегодня Байвин отыграется за всё.

Из тронного зала всех выгнали на площадь. Дрожащими руками конюх Мавель привязал Сольге к столбу ("Интересно, когда его успели тут поставить?"). Лучше него никто с кнутом не управлялся.

— Простите меня, архивариус Сольге, — бормотал он, — простите. Госпожа Байвин заставила меня. Я постараюсь бить послабже.

— Не надо, Мавель, иначе тебя самого накажут.

Похоже, что на площадь согнали почти всех. Прислуга, мастеровые, королевские советники, их секретари и писари, ученики и дворовые дети. Так много знакомых лиц, только дружеских нет. И всё же ни одной злорадной ухмылки, нет радостных перешёптываний. Тишина. Такая плотная и тяжёлая.

Свист кнута. Удар. Спину обожгло болью. Сольге вскрикнула. Кто-то в задних рядах было засмеялся, но быстро утих.

— Сильнее! Не надо её жалеть, иначе будешь жалеть себя, — голос Байвин был спокоен и холоден, вспышка ярости прошла так же внезапно, как и началась.

Мавель закусил губу и снова занёс кнут. Свист. Удар. Вскрик. С каждым ударом тишина на площади становилась всё тяжелее и гуще. Сольге не любили, это правда. Держалась всегда особняком, огрызалась, насмешничала. То ли дело госпожа Байвин: всегда выслушает, поможет, если надо, настоящая хозяйка. Но сейчас что-то изменилось. Сольге жалели, а Байвин стали бояться.

— Да кто так бьёт! Эй! — грубый насмешливый голос прервал экзекуцию. Снова знакомый южанин — тот, с площади.

Конюх с облегчением выпустил кнут из рук и хотел уже уйти.

— Э, нет, паренёк, стой и учись. Пригодится, — южанин загоготал. — Только подправим сейчас немного.

Он ухватил Сольге за волосы и стал кромсать их ножом, что-то довольно приговаривая на своём языке. Было больно, очень больно. Потом снова взвизгнул кнут. Сил на крик у Сольге уже не осталось.

На каком ударе она лишилась чувств, Сольге не знала. Не видела, как южанин опустил кнут, не слышала приказа Байвин продолжать, во что бы то ни стало, не знала, кто осторожно отвязал её от столба и перенёс в Детское крыло.

***

Иногда темнота отступала, и она слышала голоса.

— Сольге! — звал дрожащий шёпот Янкеля.

— Согге не-е-е-ет! — довольно хихикала Доопти.

Их сменяли причитания Уллы:

— Как же так, девочка? Очнись, открой глаза, милая!

А потом приходила боль. Она разрывала, выворачивала спину, дёргала за волосы, кромсала тупым, ржавым ножом и смеялась, смеялась, смеялась злым гортанным смехом. «Эй! — хохотала боль — Эй!» И Сольге звала спасительную темноту.

— Сделай что-нибудь!

— Сделай!

Голоса звенели тревогой и мольбой.

— Сделай! Сделай! Сделай!

— Я не целитель, — голос, который им отвечал, был полон вины и боли, другой боли, своей собственной.

Остальные голоса стихали, терялись в темноте, а этот, Сольге это чувствовала, всегда был рядом, даже когда молчал. С ним приходило тепло. Оно убаюкивало боль, отбирало ржавый нож и потихоньку, почти незаметно, вытесняло её прочь.

— Возвращайся, Сольге, — звал голос, приносящий тепло. — Возвращайся, ты нужна здесь.

Сольге хваталась за него, как за спасительную руку, и постепенно выбиралась из темноты. Боль ещё скалилась, ещё пыталась ухватить, но зубы её стёрлись, а когти затупились. Да и сама она расквасилась, ослабела и больше никого не пугала.

Сначала она решила — ослепла: темнота вокруг так и не рассеялась. И только потом скорее почувствовала, чем увидела, маленький огонёк.

Комната мага. Наверное. Лежать было неудобно, всё тело затекло. Сольге было хотела поменять положение, но стоило ей только шевельнуться, как боль радостно оживилась и вцепилась ей в спину. Сольге тихонько застонала.

Шорох, тихие шаги.

— Не двигайся. Кожица на ранах ещё слишком тонкая, не нужно её тревожить. Потерпи.

— Шо-Рэй…

— Вот ты и вернулась, принцесса, — маг улыбался в темноте, она это слышала.

— Я не…

— Да, ты не она. Ты гораздо больше, во всяком случае, если мы говорим о принцессах Октльхейна, — в голосе мага громыхнул металл, замороженный ветрами Дальнего Севера.

— Долго я так лежу?

— Кто считал эти дни, Сольге? Долго. Гораздо дольше, чем хотелось бы.

Его прервали. Дверь распахнулась и в глаза ударил яркий свет. Сольге зажмурилась, но успела увидеть как скривился Шо-Рэй. Нет, конечно, на самом деле фонарь еле светил, но после крошечного огонька свечи он бил по глазам, как все три Сестры разом.

— Сольге вернулась, госпожа, — сказал маг. Улла — а это была она — охнула и прикрутила свет в фонаре. Глазам стало легче.

Лёгкий шорох. Это Шо-Рэй вышел, оставив их обеих наедине.

Спине Сольге стало прохладнее — это Улла сняла с неё лёгкую накидку. Осмотрела раны.

— Вот и хорошо, милая, вот и славно. Ты вернулась, а мы так за тебя испугались.

— Улла, Шо-Рэй…

В нос Сольге ударил резкий запах — мать Хендрика умела готовить лечебные мази не хуже любого травника.

— Какой ещё Шо-Рэй? Нет здесь никакого Шо-Рэя. Мы с твоим архивным мальчишкой тебя тут уже который день выхаживаем. Девчонка тут ещё эта, головой скорбная, мешается. А больше никого, — Улла, едва касаясь кожи, втирала снадобье в раны Сольге.

— Спасибо, я… А как же твой муж, а Хендрик?

— Да что с ними сделается? Лежат. Им сейчас хорошая охрана у дверей нужна куда больше, чем женское тело.

— А Байвин?

Улла скрипнула зубами, Сольге ойкнула — дрогнула рука, втирающая мазь.

— Кто её знает? Заперлась с этой своей сворой и не показывается. Её мать второй раз умерла бы, глядя на неё, в этот раз от позора. А отец самолично сжёг бы на площади. Принцесса-благодетельница… — сказала, как плюнула.

Лёгкое движение воздуха — это Улла снова укрыла Сольге.

— Вот так. Лежи девочка. Потерпи, раны заживают быстро. Не иначе тот, кого здесь нет, колдует потихоньку, хоть и клянётся, что не целитель. И не переживай: теперь к твоей двери никакой чужак даже на сто шагов не подойдёт. Люди всё видели. Всё запомнили.

Снова опустилась тьма. Это Улла ушла и унесла фонарь.

Потом приходил Янкель.

***

Сольге безжизненно обмякла у столба, и её палач заскучал. Если жертва ничего не чувствует, то какой толк в силе удара? По знаку южанина из толпы выбежали две женщины. Они тормошили Сольге, хлопали её по щекам, поливали водой — лишь бы только она пришла в себя. Тщетно.

Южанин грубо выругался — приказа прекратить порку от Байвин не поступало. Просто бить — не интересно. И тогда он решил показать другое своё мастерство: кнут извивался, плясал, то щёлкал, то пел. У него была своя собственная мелодия, свой собственный танец с человеком. В иные мгновения казалось, что это не человек играет кнутом, а кнут ведёт за собой человека. И каждое па этого страшного танца заканчивалось одинаково — на спине Сольге.

Сначала его поддерживали. То и дело из толпы раздавались восторженные крики и улюлюкание — это южане выражали своё восхищение мастерством палача. А тот уже будто и забыл, что окружён толпой, но на каждый новый выкрик выдавал новое коленце, новую ноту, новый удар. Южанин не сразу заметил, что восторгов становится всё меньше и меньше, пока они не стихли совсем. Кнут ещё пел и плясал по камням площади, но эта его песня звучала теперь в полной тишине.

Байвин чувствовала себя… неуютно. Она всё просчитала, обо всём подумала. Нет, конечно, то, что недовольные будут, принцесса ожидала — Октльхейн никогда не любил перемены, даже если они во благо…

Проклятая Сольге! Эта дрянь была рождена, чтобы портить всё, к чему прикасается. Отец, Толфред… Главное, Толфред. Байвин оглянуться не успела, как мнение этой пигалицы стало для брата важнее, чем её, Байвин, мнение. Всё! Всё через неё: приказы, письма, даже самые мелкие бумажки из канцелярии или архива. Посланники, сначала везущие самые ценные дары старшей сестре короля, дабы завоевать её расположение, вскоре лишь почтительно раскланивались, вели вежливые и милые беседы, делились дурацкими секретами и подробностями из жизни своих правителей и тут же переводили тему, если Байвин заводила разговор о политике. Это они оставляли для Сольге. Для шавки Сольге, сующей всюду свой нос.