Затерянный остров - Джон Пристли

Неизвестно, сколько еще кругов успели намотать неутомимые велогонщики, но наконец, годы спустя, оркестр и громкоговорители сменили тональность, зрители подались вперед, призраки в белых куртках обернулись к треку, а гонщики вдруг разом бешено закрутили педали, будто надеялись одним махом вырваться из этого адского круга. Мистер Тедальберг, как и остальные болельщики, вдруг воспрянул и ожил. «Давай! — орал он, вскочив на ноги и размахивая шляпой. — Давай! Жми!»

Уильяму стало страшно. Устои разума, попираемые безумными башнями, трещали и шатались.

Затем бурлящее варево из ног, педалей и колес, грозящее перекипеть и перелиться через край ведьминого котла, постепенно успокоилось, и мистер Тедальберг, вновь ставший тихим и печальным, объявил, что можно идти. У выхода стоял карлик — из тех, что временами пробиваются на цирковую арену, — крупная голова с печальным лицом на теле ребенка и младенческих ножках. Уильям чуть не споткнулся об него, когда тот внезапно выскочил из темноты и помахал кукольной ручкой кому-то из служителей, поздоровавшись надтреснутым фальцетом. Грустное гномье лицо расплылось в улыбке — точнее, в широкой дурацкой ухмылке, потому что карлик был в стельку пьян. Засмотревшийся Уильям наконец отвел взгляд, поблагодарил мистера Тедальберга за вечер и признался, что устал. Мистер Тедальберг согласился, что в половине четвертого можно уже и разойтись, пожал Уильяму руку и произнес короткую торжественную речь, провозглашая незыблемость и плодотворность их дружбы. Будь мистер Тедальберг чуть более настоящим, Уильям пал бы ему на грудь и разрыдался. Никогда ему еще не было так тоскливо.

Двенадцать часов спустя он сидел в поезде на Чикаго, по-прежнему уставший, а теперь еще потный и запыхавшийся. За окнами проносился припорошенный снегом неряшливый пейзаж. Уильям то смотрел в окно, то пытался читать прыгающие строки в окружении незнакомых людей с громкими уверенными голосами, обветренными лицами и тревогой в глазах. Веселые смешливые негры, будто сохранившие тайну сытой жизни, утраченную их бывшими хозяевами, выкладывали перед ним незнакомые блюда — усладу для глаз, но полное разочарование для желудка. Потом он разделся и лег спать, закрывшись зелеными шторками, затем чистил зубы и брился в уборной-курительной, где слишком много потных пассажиров слишком долго курили дешевые сигары. С ревом и грохотом налетел Чикаго, блеснул ледяным озером, сомкнулся где-то над головой и тоже унесся в мешанину из ночной мглы и тающих иллюзий за окнами следующего поезда. Пейзажи становились все просторнее и неряшливее, люди из них постепенно исчезали. Пыльные равнины сменились возделанными полями, за которыми потянулась настоящая пустыня, потом вереница причудливых скал и холмы, такие же иссушенные солнцем и голые, как стариковские коричневые десны. Поезд останавливался на станциях с манящими поэтичными названиями, которые оборачивались унылым скопищем безликих домишек вдоль путей. Глазу почти не за что было зацепиться. Пейзаж за окном, небо, погода — все это, конечно, менялось от мили к миле, остававшимся позади сотнями. Однако чем-то несказанно раздражало и угнетало единообразие здешнего жизненного уклада, словно сам Господь повелел обживающим эти дикие места прихватить с собой всякой твари по паре — сигареты «Честерфилд» и «Лаки страйк», жевательную резинку, кока-колу и автомобили «форд». Впрочем, раздражение и тоску Уильям тоже чувствовал будто сквозь сон. Мысли, выдернутые с корнем из привычной почвы, болтались, словно перекати-поле, которое ветер гнал за окном по пустынной равнине.

Все необычное состояло в самом факте бесконечного путешествия. Уильям отказывался верить, что этот уже привычный вихрь из горячего душного воздуха, журналов, долларового чтива, воды со льдом, стейков и яблочных пирогов мгновение назад пронес его через Шайенн, столицу Вайоминга, и теперь влечет к Огдену, штат Юта. Солнечным воскресным утром он вместе с увлеченно фотографирующими попутчиками стоял в панорамном вагоне в хвосте состава и во все глаза смотрел на Большое Соленое озеро — голубой стеклянный лист, по которому поезд громыхал час с лишним. Уильям пытался сосредоточиться на том, что вот он пересекает знаменитое озеро, по берегам которого, покрытым искрящейся на солнце коркой (хоть сейчас на хлеб с маслом), живут таинственные пугающие создания — мормоны. Но внутри ничего не откликалось. Все было слишком нереальным.

Пролетела Юта, началась Невада — ни души, полное безлюдье и геологический рай. Среди гор, голых и далеких от жизни, как рельефная карта, Уильям снова укрылся за зелеными шторками, совершил уже привычный акробатический трюк с пижамой и под гудки поезда, отражающиеся эхом от этих лунных хребтов, погрузился в унылую дремоту. Коммандер и Рамсботтом — где-то сейчас их далекие тени? А Затерянный остров с его черными залежами — неужели тоже сон? Он вспомнил Бантингем и круг привычных дел — солодильня, акварели, книги, шахматы, бридж, приятели вроде Гринлоу, несколько женщин, с которыми он был знаком близко, и другие, с которыми он хотел бы сблизиться, но никак не решался… Вся эта жизнь и все эти люди сжались в крохотную, едва заметную точку, но именно она была настоящей действительностью. Вне ее носились бесплотные призраки. Он не мог нащупать почву под ногами, и в какой-то момент ему стало до тошноты тоскливо.

Долгие годы Уильям жил словно во власти чар, не дающих вырваться в яркий, красочный мир, полный живых страстей и беспечного смеха. Он знал, что этот мир существует: иногда колдовская завеса отдергивалась на мгновение, дразня цветным сполохом, мелькающим профилем, голосами пирующих за волшебным столом. Чары ненадолго развеялись, когда дядя Болдуин рассказал о Затерянном острове, потом еще раз, когда Уильям вглядывался в мешанину моря и неба в Лагмуте. Теперь же, когда приключение вроде бы началось и старая жизнь осталась на другой половине земного шара, колдовство настигло его снова, затянув весь континент мрачной серой пленкой. Уставший, измотанный долгой тряской в поезде, он ворочался на полке, как будто удобная поза могла избавить его от навалившейся тоски. В эту ночь Уильям выглядел не героем, а потерянным мальчишкой.

Утром, однако, все неожиданно изменилось. Уильям не выспался, а вставать пришлось рано. Около восьми утра поезд прибывал в Окленд, конечную станцию с переправой на Сан-Франциско. Уильяму и его товарищам по зеленым шторкам пришлось покинуть койки гораздо раньше обычного, а дальше началась привычная толкотня с умыванием, одеванием и сборами в тесном купе. Тем не менее Уильям чувствовал перемены. Поезд стремительно спускался в долину, словно намереваясь броситься с разбегу в Тихий океан. От вчерашних голых земель не осталось и следа — все вокруг благоухало, цвело и блестело капельками росы, сквозь буйство зелени уже поблескивали первые солнечные лучи. Здесь — под сенью лесов и раскинувшихся на холмах садов — несложно было обрести счастье, и Уильям почувствовал на языке медовый привкус. Усталость и тоску сняло как рукой. Он снова жаждал приключений и ту же тягу замечал у большинства своих попутчиков. Наверняка они все приехали сюда, в Калифорнию, на поиски золота. Может быть, они его уже ищут и даже кое-что нашли. Здесь, среди плодородных холмов и благоухающих заливов, золота хватало на всех — тут еще продолжался золотой век, где не наблюдали часов философы и влюбленные, как когда-то в Арденнском лесу. Уильям с растущим воодушевлением приник к окну, и когда поезд прибыл в Окленд, в числе первых перешел на паром до Сан-Франциско. Шагая по длинной платформе, он пил душистый воздух, как первосортный аперитив, чувствуя просыпающийся с каждой секундой вкус к жизни.