Инферно - Линда Ховард

Он хотел заняться с ней сексом, так не служило ли это мотивом? Он мог велеть ей подойти к нему и заняться с ней сексом, но он не был насильником. Лунатиком и подлецом — возможно, но никак не насильником. Он хотел, чтобы захотела она. Захотела по-настоящему. Так что же, он держит ее в доме, чтобы соблазнить? Он не мог сделать это, уезжая куда-то и оставляя ее здесь одну. Не говоря уже о том, что тем самым он ее жутко злил.

И все-таки версия с сексом тоже казалась не совсем убедительной. Если он хотел затащить ее в кровать, то сделать ее пленницей — тактика не из лучших. Кроме того, она не роковая женщина; ей с трудом верилось, что кто-то пошел бы на такие ухищрения, чтобы заняться с ней сексом.

Должно быть, у него имелась другая причина, но черт ее возьми, если она понимала какая. И пока она все не выяснила… что ж, у нее связаны руки. Сколько бы она ни ломала голову. Если, конечно, ей не удастся его как-нибудь вырубить и сбежать, то она застряла здесь до тех пор, пока он не согласится ее отпустить.

Прошлая ночь, начиная с того момента, как горилла из охраны «проводил» ее от столика игры в блек-джек до самого офиса Рэйнтри, была сущим кошмаром. Одно жуткое событие так быстро наступало на пятки другому — при этом оно всякий раз казалось страшнее предыдущего, — что в какой-то момент ей показалось, будто она утрачивает связь с реальностью.

Вчера в это самое время она была анонимом, и ей это нравилось. Нет, конечно, люди подходили и заговаривали с ней, как и со всеми, кто выигрывал, и ее это устраивало. Но и одиночество ее устраивало не меньше. Собственно говоря, одиночество ее не просто устраивало; оно означало безопасность.

Рэйнтри не знал, о чем он ее просил, желая, чтобы она осталась здесь и обучалась своему «дару». Хотя он и не просил, а даже не оставлял ей выбора.

Он заставил ее признать, что у нее есть талант, касаемый чисел, но он понятия не имел, как ее тошнило при мысли, что придется выставить свои способности на всеобщее обозрение. Она предпочла бы остаться тем нарядом, что висит в самом дальнем конце шкафа.

Он вырос в подпольной культуре, где паранормальные способности являлись нормой. Там, где их пестовали, праздновали их появление, развивали их. Он вырос принцем, в конце-то концов. Может, принцем и странного племени, но тем не менее принцем. Он понятия не имел, каково это, расти в трущобах, голодая, не зная ласки… Будучи другой. Отца на горизонте не появлялось — лишь бесконечная череда материнских «приятелей». Его никогда не били по лицу за столом — буквально так, чтобы он падал со стула, — за слова, показавшиеся матери странными.

В детстве она не понимала, почему сказанное ею звучало странно. Что неправильного она сделала, сказав, что автобус, на котором ее мать ехала через весь город в бар, где работала, придет на шесть минут и двадцать три секунды позже обычного? Лорна не сомневалась, что мама захочет это узнать. Вместо этого ей дали пощечину.

Цифры были ее коньком. Если где-то имела место цифра, она знала, что это за цифра. Она помнила, как пошла в первый класс — никакого детского сада, заявила мать, добавив, что это место для кретинов и болванов, — и какое облегчение она почувствовала, когда ей начали объяснять, что такое цифры. Ей показалось, будто часть ее личности наконец стала на свое место. Теперь все формы имели имена, а все имена — значения. Всю жизнь числа приводили ее в восторг, независимо от того, где они располагались — на домах, на рекламных объявлениях, на такси или где-то еще, но прежде она видела в них лишь подобие иностранного языка, значение которого оставалось ей чуждо. Странно было чувствовать к ним такое родство, но не понимать их. Она думала, что глупа, как утверждала ее мать, до тех пор, пока не пошла в школу и не нашла ключ.

К тому времени как ей исполнилось десять, мать ее погрязла в выпивке и наркотиках, а пощечины превратились в почти ежедневные избиения. Если мать появлялась ночью и ей вдруг не нравилось что-нибудь, сделанное Лорной за день, или днем раньше — или неделей раньше, это не имело значения, — она хватала то, что подворачивалось под руку, и швыряла в Лорну, где бы та ни находилась. Много раз ото сна Лорну пробуждал удар — по лицу, по голове… смотря куда удавалось попасть матери. Она научилась спать в состоянии тихого ужаса.

Когда бы ни вспоминалось ей детство, больше всего она помнила холод, темноту и страх. Она боялась, что мать убьет ее, и еще больше боялась, что однажды ночью мать не вернется домой. Если в чем-то Лорна не сомневалась никогда, так это в том, что мать не хотела ее до того, как она появилась, и уж как пить дать не желала ее знать после рождения. Она знала это потому, что об этом свидетельствовала вся ее жизнь.

Лорна научилась скрывать значение цифр. Единственное — именно единственное — исключение она сделала в девятом классе, решив дробь за одного мальчика. Он был очень милый, немного скромный, не из числа популярных детей. Его родители были очень религиозны и никогда не позволяли ему ходить на школьные вечеринки или учиться танцевать. Ничего такого. И это вполне устраивало Лорну, поскольку сама она тоже всем этим не занималась.

Они много говорили, иногда держались за руки и изредка целовались. Потом Лорна, набравшись храбрости, поделилась с ним своей самой заветной тайной: иногда она знает о том, чего еще не случилось.

Она еще помнила, как полный отвращения взгляд отразился на его лице.

«Сатана!» — бросил он ей и никогда больше с ней не разговаривал. По крайней мере, он никому не сказал, хотя, наверное, причина была в недостатке приятелей, которым можно было бы разболтать.

Ей было шестнадцать, когда мать действительно ушла и уже не потрудилась вернуться. Лорна вернулась домой из школы — «дом» менял свое местонахождение всякий раз, когда они превышали ренту, — и увидела, что вещи матери исчезли, замки сменили, а ее собственный, весьма скудный узелок выброшен в мусорное ведро.

Лишившись жилья, она сделала единственное, что могла: связалась с городскими властями и самостоятельно вошла в систему приемных семей.

Жить в приемных семьях два года подряд не лучшая доля, но они не были так дурны, как ее прежняя жизнь. По крайней мере, она окончила школу. Никто из приемных родителей никогда не бил ее и не издевался над ней. Правда, никому из них она никогда особо не нравилась, но мать и раньше говорила ей, что она не слишком симпатична.

Она справилась. В восемнадцать вышла из системы и стала заботиться о себе сама. За следующие тринадцать лет — как, впрочем, и на протяжении всей своей жизни — она делала все, чтобы оставаться незамеченной, чтобы никогда, никогда не стать жертвой.