Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

за одну тему, то за другую. Потом бросаем и ту и другую — просто смотрим друг на друга, смеемся, плачем. И наконец с грехом пополам устраиваем чай и сидим уютно у твоей лампы. И я уж знаю твое кресло, я в нем тону, блаженно отдыхая и от пути и от волнений. Шумит сентябрь (?) октябрь (?) дождем и ветром, а у нас так дивно тихо, тепло, уютно, радостно и… светло-светло в сердце. Ах, я так все вижу, так ярко, что у меня сердце и вправду бьется. Потом ты помогаешь мне устроиться где-то, и мы прощаемся до завтра… А ночь так длинна… не спится, город спит, все тихо, а не спится, кипят думы, все нервы по-своему проснулись. И утро… какое ясное, умытое какое-то, и тихо… Ни следа дождя и ветра. Холодновато, золотятся клены. Как радует меня все это. И Париж своей новизной мне, и этот холодок осенний, все радостно гармонизует с… этой давно желанной встречей. И я бегу, не позавтракав (не глоталось) к… rue Boileau… Не доходя еще… вижу… ты… Ты тоже не спал, конечно (плохо это, Ваня!) и тоже не мог один кушать. Мы смеемся. Мы всему рады. У тебя столько света, как чудесно, как радостно… какое счастье мне!

Ну, писать ли дальше?! Я не могу. Мне так тоскливо, что ты далёко! И все это так возможно… и _т_а_а_к_ невозможно! Я иногда так воображу, что будто и впрямь у тебя побывала… Вот и сейчас. И как грустно расстаться с этой мечтой, с этим свиданием на бумаге. Сколько бы сказали мы всего друг другу, Ваня! Как ты быстро предаешься тоске, отчаянию. Нельзя так! Береги себя. Помни, что такие провалы массу уносят сил. Ты же так много должен сделать! Я не смотрю как ты, не говорю «завершить», — нет, ты должен и завершить, но и новое творить. Ты же призван на это! Ты должен это перед тебя призвавшим! Мне очень хочется писать. Окрепну, Бог даст и буду. Поуправиться с делами надо. Ну, не ворчи.

Я не утопаю в хозяйстве, но есть дела неотложные. Осенью их много. И для почки моей тоже надо. О витаминах подумать было надо. Не ворчи. Я не могу заматывать маму, а посторонние руки не сделают. Это не те времена. Всюду самим надо. Не ворчи. Я надеюсь, что выберу себе время. У меня много тем. Еще есть одна «из народа». Ну, хоть не героиня на манер Яйюшки, но тоже — мать удивительная. Молодая баба-вдова, с кучей ребят. За 12 верст на себе (на закорках)[35] носила мальчонку в школу, т. к. у того воспаление колена было. Нога срослась, не сгибалась, его дразнили. И что только эта женщина не делала, чтобы Пашутку в люди вывести. Вывела таки. Первый стал сапожник. А дразнить бросили, «уважали даже очень, особливо за то, что на гармоньи умел складно». Она ему и «тальянку» купила. Ходил баринком, парень хоть куда. Пашутке 12 лет было, а мать его все на себе таскала. Мой дед взял его к себе жить на все время школы. Красавица была баба, чистой русской красоты: круглолица, черноброва, румяная «что яблоко», как говорили про нее. Глаза — искры мечут, а голос певучий, но бисерком. Ходила, как пава. Несчастье с ней случилось, на большой дороге кто-то поймал ее… Руки наложить хотела, старший сынишка 14 лет Мишутка прибегал к нашим сказать, что «мамонька дурное в голову взяла». Отговорила ее бабушка, «со всяким, де, может попритчится несчастье такое, а она не гулящая какая, все знают, не корят ее, а коли руки наложить, так знала бы, что себе заготовить…» Ну утешилась, ей главное было, чтобы у батюшки-то ее не оттолкнули. И родила Машутку. Вся жизнь их тоже шла на глазах. Дочки работали у наших, а одна, Катя была моей няней, самой последней, собственно, горничной даже. Вышла замуж за очень интересного типа, в… Казани. Тоже достойно писания. Все, поездка матери («Сашоны») к Кате в Казань, все очень интересно. Завяла только Катя. Не знаю, что с ней, жива ли? Не по такому она мужу. Сын родился, какой-то «гнилой» весь. А Катя-то — кровь с молоком была. А другого… не родившегося, спьяна «вытоптал» ей супруг. А как увидел, чтО сделал (не знали они, что ждать бы надо), весь хмель соскочил, ревел, как баба. Неплохой был мужик, делец, самородок своего рода. На все руки. А вот случалось. Много бы можно написать. Катя барыней ходила в шляпках. Иван Иванович так хотел. Но была ли счастлива?

[На полях: ] Ну, будет про разных няней! Скучно тебе? Иван Иванович — стоит, чтобы мы такой тип запечатали. Кабы да такому образование. Сам мыло варил. Научился, дошел. Барин был. Нас подкармливал в голод. Ну, целую тебя, солнышко. Вся в думах о тебе. Оля

Нет, 21-го/8-го Куликовская битва?!

22. IX Сегодня снилось, будто я в пустом партере «Малого» (что ли?) и кто-то объясняет постановку, я смотрю — это ты. Ты ставишь что-то из своего. Я вся взметнулась к тебе, а передо мной ряды стульев, а ты вот-вот уйдешь. И я кричу: «Иван…», не договариваю Сергеевич, зная, что это тебя «захолодит». Ты узнаешь меня, но на протянутые руки, не отвечаешь, а в проходе упрекаешь: «Нельзя же так, надо чуть больше творческой идеи, чутья искусства… культуры… нельзя же кричать… да еще „Иван“». И я отхлестана. Проснулась. Сегодня встала, t° — 36,0°. Целую.

Сережин teleфoн: 21 367 (Arnhem). На всякий случай — вдруг приедешь [нежданно].

19

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

26. Х.42 11 ч. утра

Светлая моя Олюночка, пишу в постели, не хочется вставать. Сейчас твое письмо, от 18.Х, заказное (в субботу получил простое, от 17-го126). О, благодарю, — я задумал: получу сегодня — добрый знак. 15-го в открытке127, писал о диагнозе Antoine’a. Страшного нет, верно. Но вот, после 16 дней без — почти! — тошнот (когда мне делали впрыскивания женатропина) 23-го и вчера в желудке набралось чуть ли не 2 литра кислой жидкости — и меня выхлестало. Вчера я терпел тошноту до 12 ч. ночи, наконец непроизвольно выкинуло! Я поразился: чуть ли не 2 литра! Первую половину дня я чувствую большой аппетит, утром ем овсянку, яйцо, жидкое кофе. Через 3 ч. — завтрак — все пропущено через машинку, пюре картофельное, телячьи котлетки (через машинку!), тыквенную кашу. Это — часа в 2–3. Вторую половину дня уже ничего не