Вишенки в огне - Виктор Бычков

Но мы вернёмся и спросим у Фёдора, у таких же Фёдоров: «Ты, сволочь, с чего это ручки поднял? Жить захотел? А Паша Назаров не хотел? А тысячи других Паш да Ванек не хотели? Выходит, тебе твоя паршивая жизнь дороже жизни всей страны, наших жизней? Иль ты думаешь, что нам судьбой намерено несколько жизней?». Спросим, обязательно спросим!

– Зря ты, командир, не разрешил мне догнать гадёныша, – Куцый с силой ударил кулаком в землю. – Зря. Я в тайге и не таких зверей выслеживал, не этой сволочи чета. Прав Андрюша: спросим. Но это ещё когда будет? А мы бы сегодня, вот сейчас спросили, и собственными руками помогли бы наладить ему благополучную жизнь. Вот так бы приставили к дереву, в глаза его лживые, трусливые заглянули бы и спросили.

И ещё прав Андрюха: если бы каждый из нас как можно дороже продавал свою жизнь, то не продвинулись бы фашисты на нашу территорию. Точно, на их земле бы и закончилась эта война. А так, сколько ещё ей длиться? Сколько жизней ещё положим из – за таких вот Кирюшиных? Видели, как они с самолётов по нашим городам да сёлам? А ведь там невинные, мирные жители за что должны гибнуть? Они ведь на нас надеялись, на таких как я, ты, Кирюшин. А мы что? – Агафон сжал кулаки, затряс ими перед собой, затрясся сам. – Как теперь гражданским людям, матерям нашим смотреть в глаза после этого? Что им сказать? Как оправдываться перед ними? Они ведь от себя отрывали, нам всё отдавали, снабжали армию. А мы? Бежим без оглядки? И-э-эх! – снова заскрежетал зубами Куцый. – А если ты мужчина, солдат, защитник, на тебя положилась Родина, родные и близкие, так и будь им, сукин сын! Не тяни ручки к верху, сволочь. Иль мамка твоя вместо тебя винтовку брать должна, сучий ты потрох? А может, младшая сестрёнка или братишка? Или сынишка с дочуркой? Не понимаю я таких людей, ребята, не-по-ни-ма-ю-у! Хоть тресни, не понимаю. И я не верю, что во всех одновременно появилось желание сдаться. Тут что-то не так на самом деле. И гадёныша зря живым оставили.

– Согласен с вами, ребята, – Кузьма собирался с мыслями, сидел, не поднимая головы, чувствовал собственную вину за предательство подчинённого. – Видите, даже в нашем маленьком коллективе мы, по сути, не знали людей, а уже замахиваемся на всю Красную армию. Или хотя бы на тех, кого вели в плен. Я тоже не верю, что сдалась Красная армия. Это некоторые части дрогнули. Наш батальон полёг, но не дрогнул. И мы немало немцев положили, что зря говорить. Я свято верю, что таких частей, как наша, большинство в армии. Выстоим обязательно, за себя и за вот этих Кирюшиных сдюжим. Быть того не может. Наша возьмёт, попомните мои слова. Ещё никто победу над Россией, над Советским Союзом не праздновал и не будет. Закончится война, и мы на самом деле спросим с тех, кто и как попал в плен. Обязательно спросим.

– Нет, вы как хотите, но я пошёл за Кирюшиным. Ещё неведомо, доживу ли я до победы, до суда праведного над ним и им подобными, – Агафон решительно поднялся, поправил винтовку на плече. – Разреши, командир. Полдня мне, не больше. Иначе сам жить не стану, не смогу, уважать себя и вас перестану, пока такие твари по земле ходить будут. Ну – у, нельзя же так с нами, ребята, нельзя. Уж если за всех пленным мы не в ответе, так за своего негодяя точно отвечать должны. Вот я и отвечу, призову к ответу. Командир, разреши, – умолял солдат.

Кузьма сомневался мгновение, но глянул на подчинённых, на их злые, хмурые, напряжённые лица, утвердительно взмахнул рукой.

– Умом понимаю, что не могу быть судьёй Кирюшину, но вот тут…

– Кольцов стукнул себе в грудь кулаком. – Потом ведь тоже казнить себя буду, что гадёныша, ублюдка пригрел вот здесь, пожалел.

– Да не казни себя, командир! – Суздальцев легонько подтолкнул Куцего. – Если можешь, то зачем время терять? Пусть идёт, командир, мы подождём, да, Кузьма Данилович?

– Давай, Агафон, действуй! Мы ждём тебя здесь до… – Кузьма глянул на часы, – до… до пятнадцати часов. Понятно? Вот здесь, на этом месте.

– Так точно! – рядовой Куцый, пригнувшись, исчез за деревьями.

Догнать по дороге бывшего сослуживца не смог: одиночный след солдатских ботинок, ведущих на хутор, появился почти на выходе дороги из леса. Значит, Кирюшин тоже бежал, спешил, догадывался, что товарищи могут пуститься в погоню.

– Молодец, Исусик! – солдат криво усмехнулся, покрутил головой.

Его внимание привлёкла небольшая дубрава на опушке леса метрах в ста от дороги за огородами первых хат. Вокруг больших, могучих дубов раскинули свои ветки и с десяток молодых, но достаточно высоких, с густой листвой деревьев.

Агафон выбрал не очень приметный дубок с густой кроной, взобрался на него, надёжно расположился, приступил наблюдать.

Заметил, обнаружил бывшего товарища через час: его вывели из дома, во дворе которого несколько часов назад орудовал и сам Куцый с гранатами и пулемётом.

Было хорошо видно, как немцы усадили за самодельный стол Федю, как он склонился над столом, как рука потянулась к котелку.

Одиночный винтовочный выстрел прозвучал с опушки, разорвав тишину летнего утра. Голова Кирюшина безжизненно упала на стол, руки застыли, не дотянувшись до немецкого котелка с едой.

– Вот так оно справедливей, – солдат соскользнул с дерева, пустился к своим в обратную дорогу. – Вот так оно надёжней. А то когда ещё спросим…

Натолкнулись на остатки стрелкового батальона, что в первый день войны выдвигался на прикрытие границы. Сначала был разбит вражеской авиацией ещё на марше, потом хорошо потрепали в боях. Остались не более тридцати человек от списочного состава во главе с начальником штаба капитаном Колпаковым. Однако это была не просто группа отступающих красноармейцев, а хорошо организованное воинское подразделение, которое не потеряло свою боеспособность и в отступлении.

– Никаких разговоров, сержант, – начальник штаба сидел у берёзы, мужественно и терпеливо ждал, пока пожилой солдат сделает ему перевязку. – Да аккуратней ты, Кузьмич! Присохла всё, а ты как коновал.

– По – другому, товарищ капитан, не обучен, – солдат старательно и неумело наматывал грязный бинт на правую руку командира, периодически вытирая своё лицо таким же грязным полотенцем. – Некоторые хорохорятся, сами в разведку ходят, а потом обижаются, что плохо их перевязывают, – незлобиво ворчал солдат. – Вон сам уже белее мела стал, а всё туда же… Не послушал меня, так теперь терпи.

– Так ты понял, сержант? – капитан снова обратился к стоящему передним ним Кузьме Кольцову. – Двое связистов, вас трое, вылавливай ещё таких же бесхозных бегунков, формируй взвод. Я назначаю тебя командиром стрелкового взвода, наделяю правом в приказном порядке задерживать и приводить ко мне потерявших свои части солдат и офицеров.

– Так… это… – Кузьма несколько раз пытался доказать капитану, что он не обучен должности командира взвода. Он – командир танка. А это большие две разницы. Уж лучше простым пехотинцем.

– Ничего, сержант. Партийный билет не выбросил, от командирского звания и должности не отказался, смог сберечь свой маленький воинский коллектив боеспособным в такое смутное время – честь тебе и хвала. Говоришь, уже участвовал в боях? Значит, научился отправлять подчинённых в бой, на смерть? Сам смотрел смерти в глаза? Научишься и взводом командовать. Я верю в тебя, сержант. Жить захочешь, маршалом станешь.

– Тут, товарищ капитан, вы не правы, – пожилой солдат завязал-таки последний узелок бинта, сел рядом с командиром, достал кисет, принялся крутить самокрутку, – Отправлять служивых на смерть и дурак сумеет. Ты отправь на подвиг, да так, чтоб живым вышел подчинённый и победы добился, вот это хороший командир. А отправлять на смерть? Зачем? Она сама найдёт, тут командирского мастерства не требуется. На это вон немцы, враги есть. Зачем же самих себя и на смерть?

– Ишь, как ты лихо загнул, Кузьмич, – капитан вроде и не обиделся, однако, как будто и оправдывался. – Хочешь сказать, что я плохой командир, раз столько погибло людей у нас?

– Хм! – недоверчиво покачал головой Кузьмич. – Я вроде такого не сказал, а ты и сам догадался, – и вдруг перешёл на серьёзный, строгий тон. – А вы как думаете? Солдат в том виноват, что нас гонят который день? Солдат – он последний в армейской цепочке: сказали – сделал. Сказали – беги, бежит; сказали лежать, лежит. Сказали – умри! Умрёт. А начальство что? Чем думало? Неужто не знали, что немец бессовестный? Что веры ему нет никакой? Чего ж чесались? В прошлую германскую мне с ними довелось схлестнуться: умеет немец воевать, это у него не отнять, силён в бою. Неужели об это не знали красные командиры? Только и русский солдат не лыком шит. Однако жертвы такие зачем? Где слабину показали, что немец осмелел, на нас пошёл? Значит, в верхах у нас, среди командиров больших что-то не то, а солдат причём?

– Э-э, Кузьмич. И знали, и готовились. Да тут политика, туды её мать.

– Хороша политика, если солдатскими жизнями писана. Только служивые жизнями своими рассчитываются. Плоха та политика, грош ей цена.