Войлочный век (сборник) - Татьяна Толстая

Но тут подают наш автобус, и все – подавшие, не подавшие, евшие и кормившие, – мы подхватываем свои кутули и чемоданы и лезем в этот автобус, и едем в Европу. В ближнюю, еще незрелую, еще такую неустоявшуюся Европу, где граница заросла пырьем и лопухами, и где в зеленом овраге, прямо посреди города, на бельевой веревке сушатся чьи-то розовые, доверчивые штаны.

Мне стыдно

На фоне кошмарных и опасных событий – война на Украине, в Украине, с Украиной, из-за Украины, за Украину, против Украины, – реанимировался, укрепился и расцвел старый добрый тренд «мне стыдно».

Прекрасное изобретение. Эдакий дисклеймер. Текст строится так: «Сижу в прекрасном ресторане, ем вкусные вещи. А в это время… (расстреляли колонну беженцев, кто-то сбил самолет, кто-то умер, потому что болел, кто-то умер, хотя и не болел, etc.). О, как мне стыдно. Но что же я могу поделать. Мне очень стыдно!»

Я никого не цитирую, я обобщаю. Читала и слышала раз восемнадцать, а потом сбилась со счета. («Утром мажу бутерброд – сразу мысль: а как народ?» Давно и прекрасно сформулировано.)

Персонаж романа Чернышевского «Что делать?» Рахметов не ел апельсинов, так как народу они недоступны. (Меня всегда интересовало: а чего бы Рахметов не ел, случись ему мутить народ в Италии? Там апельсинов как у нас огурцов. Он отрицал бы манго?) Но он хотя бы их не ел, хотя, по-моему, это глупо: мог бы есть и тем самым способствовать созданию рабочих мест, потому что кто же грузил апельсины бочками? братья Карамазовы, что ли? Рабочий класс, надо полагать, и грузил, народ то есть. Но у Рахметова были крупномасштабные планы: все развалить к чертям собачьим, строй вот этот проклятый, и тогда, конечно, апельсины сразу зацветут и хорошо уродятся, и народ понесет с базара не милорда глупого, а вот эти апельсины и всякие киви и авокады.

Я считаю, что тренд «мне стыдно» образовался как результат развития рахметовских идей с поправками на время и обстоятельства. (Сама-то практика религиозного аскетизма насчитывает несколько тысяч лет, но здесь речь о России и ее обозримом и задокументированном прошлом. «Воплощенной укоризною ты стоял перед отчизною, либерал-идеалист!»

Причем герои Чернышевского – люди практические; в романе не говорится, но глухо намекается, что верный путь – это наварить гремучего студня и бросить под ноги тиранам и кровососам, дабы приблизить Всеобщее Счастье с апельсинами. Нынче же всё совсем не так; стыдящиеся граждане – мирные и законопослушные, кровососущего комара не прихлопнут, а бережно соберут щепотью и выпустят в вечереющее окно: лети, малыш! Едят неплохо, сорта сыра различают, потому что зачем же их не различать? Корреджо от Караваджо ведь всякий отличит, то же, если подумать, и с Грана Падано. Но надо непременно сообщить миру и людям, что тебе стыдно. Тогда порядок.

Потому что ожидается, что придет толпа не то, чтобы праведников, но их представителей, вопрошателей с тревожными очами, и тыкнет перстами, и завопит: и тебе не стыдно?! И надо подавать сигналы, надо заранее, до их прихода, включить проблесковый маячок: мне стыдно! Мне стыдно! И устрица горчит, и террин из утки как ватный!

И вопрошатели опустят указующие персты и скажут: хорошо, этот очистился, пойдем вопрошать следующего. И можно спокойно доесть, и корочкой подобрать соус с тарелки.

Счастливые люди

Давно было, я только на телевидении начала работать. Телевидение еще программы показывало, параноидально подсчитывало рейтинги, волновалось о рекламе, а Отдел Говна и Пропаганды был временно закрыт.

Вот стою на станции метро «Новослободская», в вестибюле, жду Евдокию Захаровну, она мне денег должна. Смотрю на наплывающую ленту пассажиров.

Неверными ногами подходит ко мне пьяненький – запах дрожжей ему предшествует – майор вневедомственной охраны, – так он представился, а я полки-та не различаю, как Грибоедов нам и заповедал.

Поклонник мой, стало быть. Узнал меня. Работал, говорит, раньше на ТВ. Пожарником. Стоит, покачивается, алкогольно улыбается; просветлен.

– Вы, – говорит, – фабула, костяк и звено!.. Да. И ник-к-какие силы не заставят меня переключить кнопку! А вот я вам стихи свои почитаю…

«Ой», – думаю.

– Твое каштановое телоМне как-то довелось познать!..

И дальше, высоким штилем, с оглушительными подробностями, которые я, к сожалению, дословно не запомнила.

– Реальный случай? – осторожно так спрашиваю.

– Ну что вы! – задребезжал майор, самому смешно стало. Потом затуманился. – Что вы… Я б тогда разве смог написать так… Я вам еще почитаю, у меня много.

И стал как-то шарить по карманам, будто у него там стихи.

– Может быть, в следующий раз? – предложила я. А там в восходящем потоке уже и макушка Евдокии Захаровны показалась.

– Я родился-то килограмм четыреста грамм! Семимесячным! – вдогонку крикнул пожарник-поэт. – Счастлив жить!.. Девки так и липнут!.. А жена не любит, уйдет!.. Ну и что!.. У меня и первая-то умерла!..

Евдокия Захаровна увеличилась в росте, сошла с эскалатора и мы с ней обнялись. Она отдала мне долг, а еще сунула пакет с котлетами и банку с солеными огурцами, потому что я на тот момент была бездомной и жить мне было негде, а она, бывшая моя квартирная хозяйка, только что, в свои семьдесят пять лет, вышла замуж за человека восьмидесяти лет от роду. У обоих уже были правнуки.

– Я и не знала, что такое счастье в жизни-то бывает, – сказала мне Евдокия Захаровна. – Каждый прожитый день – счастье. Сколько нам дней-то осталось?.. Господи, благодарю тебя за каждый день!

Муха

Рывком дернув молнию чемоданчика, нечаянно прихватила с собой греческую муху, которая обрела элефтерию только в Домодедове, к своему ужасу.

Ошеломленная, она озиралась и не могла понять, что происходит – где лазурь Ливийского моря? Где апельсиновые рощи и златые плоды в темных кронах дерев? Где сладко гниющие на солнце помойки с заизюмленным виноградом по 1.50?

Температура, клонящаяся к нулю, светлое мутное на горизонте, желтые рощи, серый купол, холодный ветер. Она зажужжала и унеслась, в полном отчаянии и помешательстве. Что я могла сделать? Чем помочь? Прости! Могло быть хуже. Привыкай! Конечно, тут неуютно, и люди какие-то невеселые, и скоро зима.

Но говна много, птица моя. Говна на всех хватит.

Свинья

Лежали с сестрой на пляже. В полутора метрах от нас расположилась компания смешанного состава: молодая гречанка, ее дочь лет восьми, молодой немец, его жена и их пятимесячная девочка. Еще у немцев был сын лет шести, за которым они не следили, а мальчишка меж тем самозабвенно кидался в волну, да так, что один раз она накрыла его с головой и опасно потащила за собой в глубину.

В этой этнической комбинации разговаривали они между собой по-английски, так что нам все было понятно, и мы, к сожалению, узнали и сколько кому лет, и где они живут, и куда ездят отдыхать. Вернее, разговаривал молодой папаша; у других просто не было возможности вставить слово. Говорил он громко, перекрикивая шум моря, мешая нам читать и доводя даже до некоторого озверения, тем более, что волей-неволей беспокойство за его безнадзорного сына не давало сосредоточиться.

– Я расскажу вам одну историю, – начал немец. – Это очень страшная история, но я расскажу, хотя в ней много неприятного. Готовы ли вы выслушать мою историю?

Жена, младенец, гречанка и восьмилетняя девочка были готовы.

– Десять лет назад я был в Индии. Индия – очень красивая страна. Волшебная! Но это – страна контрастов, – начал экспозицию немец. Я невольно прислушалась: со времен советского телевидения про страну контрастов мне слышать не приходилось.

– Я путешествовал со своим рюкзаком. И вот я шел по берегу моря. Очень-очень красивого теплого моря. Океана. Ты знаешь, что такое океан? – спросил он восьмилетнюю девочку. Та кивнула. – Ну вот. И мне понадобилось в туалет. Вы понимаете меня. Я долго шел. – Он сделал паузу, чтобы к женщинам пришло понимание.

Оно пришло.

– Я посмотрел по сторонам – негде укрыться. Можно было бы зайти за кусты. Но там неподалеку были люди. Они могли меня заметить. А мне нужно было некоторое время. Вы меня понимаете. И вот я подумал: что же мне делать? И увидел ресторан. И я обратился к владельцу ресторана с вопросом: где я могу найти туалет? И знаете, что он мне сказал?

Нет, женщины не знали.

– Он сказал мне: вам нужно номер один или номер два?.. Вы понимаете, что это значит?

Женщины кивнули. Я тоже невольно вычислила, что это значит.

– И вот мне нужно было номер два. Потому что я очень долго шел со своим рюкзаком, так что мне нужно было номер два! И я сказал владельцу ресторана: мне нужно номер два.

Мы с сестрой переглянулись и затаили дыхание. Уже невозможно было уползти, не узнав конца истории. Люди на соседних лежаках тоже оторвали головы от изголовий, прислушиваясь. Море ревело, срывая и унося слова рассказчика. В волнах барахтался и все никак не мог утонуть его сынок, женщины сидели в рядок и готовились узнать во всех подробностях историю о том, как облегчился глава семьи там, в далекой волшебной Индии.