Октавиан Август. Крестный отец Европы. - Ричард Холланд

Трудно высказаться глупее, чем высказался Цицерон в письме Кассию в середине февраля: «Если я не ошибаюсь, то исход войны зависит от Децима Брута. Если он, как мы надеемся, вырвется из Мутины, вряд ли война продолжится».

Цицерон сделал все от него зависящее для развязывания гражданской войны, а теперь писал самому сильному из своих возможных союзников, что тому незачем спешить в Рим, поскольку военный почин Антония скорее всего обернется для последнего разочарованием. Подобное высказывание из уст человека, полагающего, что у него самая умная голова и самый острый в Риме язык, поражает наивностью и неосторожностью. Неужели он не мог представить, как начнут развиваться события, когда две или три недели спустя в Сирии Кассий прочтет его письмо и обнаружит, что его помощь в дальнейшем не потребуется, да и теперь, похоже, не нужна. Неизвестно, о чем думал Цицерон, когда писал это письмо, но Кассий, получив его, поступил так, как поступил бы в таких обстоятельствах любой уважающий себя римский аристократ. Он решил использовать новоприобретенную незаконную власть, чтобы с помощью запугивания заставить богатые восточные города передавать ему деньги — для выплаты войскам и личного обогащения.

Цицерон не мог сказать, что не знает о происходящем на востоке. В январе слухи об успехах Брута и Кассия вытеснили из светских салонов животрепещущую тему мутинской осады. В равновесии военных сил произошел решающий сдвиг, который и заставил сенаторов на заседании в начале февраля поддержать политику Цицерона в противовес более осмотрительному решению, принятому в начале января, — отправить к Антонию представителей сената. Слухи полностью подтвердились на второй неделе февраля, когда Брут прислал в Рим донесение, в котором нагло и невозмутимо рассказывал о своих успехах — как если бы он все это время действовал в рамках проконсульской власти.

Выяснилось, что Гортензий, ушедший в отставку наместник Македонии, большой поклонник Брута. Антоний с помощью народного собрания назначил в Македонию своего брата Гая; но когда Гай в начале января высадился в Диррахии, его встретила не приветственная делегация, а враждебно настроенные легионы под командованием Брута, которому Гортензий полностью передал полномочия. Оказавшись перед безнадежно превосходящими силами противника — едва ли Антоний дал ему много людей, — Гай устремился в гарнизонный поселок Аполлонию, откуда девять месяцев назад вышел Октавиан. Затем, увидев, что сопротивление бесполезно, злосчастный Гай сдался Бруту, который к тому времени уже контролировал Иллирик и успел прибавить себе еще три легиона.

Кассий достиг еще более потрясающих успехов, хотя официально их пока не подтвердили. Прибыв с небольшим флотом в Сирию, он узнал, что шесть легионов осаждают город Апамею, защищаемую одним легионом под командованием Цецилия Басса.

Кассий проявил неподражаемое нахальство: собрал командиров враждебных сторон и ухитрился убедить и осаждаемых, и осажденных прекратить противостояние и под его началом послужить республике. Потом он узнал, что Клеопатра отправила из Египта четыре легиона — помочь Долабелле отстоять законные права на должность наместника Сирии. Кассий повел войско в Палестину им наперехват.

Встретившись с многочисленным противником вдалеке от места обычной дислокации и не лучше других зная о последних событиях в Италии, эти четыре легиона решили не драться с семью сирийскими, а присоединиться к ним.

Таким образом, не дав ни единого сражения, Кассий получил войско, состоявшее из одиннадцати легионов. То есть в два с лишним раза больше, чем любая из армий его противников — Антония или Октавиана.

Не столь большие, но очень важные для Октавиана перемены в расстановке сил произошли и в Северной Италии. Гирций в качестве консула приказал Октавиану передать ему командование над двумя отделившимися от войска Антония легионами — легионом Марса и Пятым. Молодому полководцу было, наверное, очень горько смотреть, как они покидают его лагерь. Оставалось одно — подчиниться приказу; но он наверняка успел договориться о взаимной поддержке с легионерами, которых такой оборот событий не мог не встревожить; ведь они совсем недавно перешли к Октавиану, рискуя жизнью, службой и приличным вознаграждением.

Меж тем легионы Децима сильно страдали в Мутине от нехватки продовольствия. Октавиан и Гирций двинулись к ним, чтобы помочь осажденным. Они отобрали у Антония Бононию (современная Болонья), но не смогли форсировать реку, отделяющую их от осажденного города. Антоний так плотно обложил Мутину, что потенциальные освободители не могли сообщить осажденным о своем приближении. Гирций и Октавиан пытались просигналить Дециму с вершины дерева, но ничего не получилось, и тогда они нашли более остроумный способ. На тончайшей свинцовой пластине нацарапали письмо и свернули в трубочку. Нашли хорошего пловца, и он ночью переплыл реку под водой; если бы его перехватили враги, гонец просто бы отправил ношу на дно. Неизвестно, какое участие принимал в этом Октавиан, но он, несомненно, продолжал набираться опыта.

Тем временем в Риме сенат, получив донесение Брута, почуял близкую победу и на радостях подтвердил его полномочия командующего войсками в Македонии, Иллирике и Греции. Наметился и некоторый сдвиг в сторону примирения — благодаря предложению послать к Антонию большее посольство с участием Цицерона, но замысел потерпел неудачу, потому что Цицерон вдруг передумал и ехать отказался.

Вскоре после этого пришло известие, ужаснувшее почти всех сенаторов: Долабелла по дороге в Сирию пытал и казнил Требония, наместника Азии. Требоний, тот самый, который в мартовские иды задержал Антония разговором у дверей, был верным союзником Брута и Кассия, но согласился сотрудничать с Долабеллой в вопросах снабжения его войска, когда оно проходило через Азию. Речь ведь шла о голодных римских солдатах. Долабелла отплатил за услугу: ночью обманом схватил Требония, высек, распял и так продержал, пока у несчастного не сломалась шея; в конце концов Долабелла отрубил ему голову, и солдаты гоняли ее по улицам.

Сенат объявил Долабеллу врагом, и теперь его мог убить любой римлянин. Неодобрение навлек на себя и Антоний, который переслал через реку письмо для Октавиана и Гирция с выражениями радости по поводу смерти Требония; в письме он заявлял, что имеет от Лепида и Планка — и от Долабеллы — твердое обещание заключить с ним союз. Как понял это письмо Октавиан, можно только догадываться, но благодаря ему он, видимо, задумался о собственном затруднительном положении. Если правда, что Лепид и Планк полностью готовы поддержать Антония, то ему, Октавиану, следует быть поосторожнее, чтобы не оказаться в роли вождя цезарианцев, шагающего не в ногу с прочими — в особенности теперь, когда он потерял десять тысяч лучших легионеров и остался с людьми, уже показавшими нежелание сражаться против Антония.

Несмотря на трудности сообщения, Октавиан в течение зимы от случая к случаю тайно обменивался письмами с другими полководцами. Ему очень хотелось показать им свою дружбу, а им, в свою очередь, хотелось, чтобы он поддержал действия, которые они захотят — или будут вынуждены — предпринять, когда окончится осада. Гирций переслал копию письма Антония Цицерону, и тот зачитал его в сенате, пересыпая по-деловому короткие фразы Антония собственными цветистыми комментариями. То было не лучшее его выступление; слишком уж много высказываний Антония касалось поджигательской политики сенатора, и Цицерону не удалось их достойно парировать, несмотря на резкий сарказм и риторические изыски.

20 марта Рим получил подтверждение слов Антония о том, что его поддержат галльские и испанские легионы. Лепид и Планк прислали официальные письма, в которых требовали разрешить мутинское противостояние мирным путем — пока не поздно. Сенат не желал об этом слушать. Недавние успехи Кассия, а также Брута дали оптиматам преимущество.

Цицерон настрочил Лепиду ядовитое письмо, в котором советовал не вмешиваться. Панса как раз вышел из Рима с четырьмя вновь набранными легионами, чтобы присоединиться к Гирцию и Октавиану; через несколько недель консульское войско, насчитывающее более шестидесяти тысяч солдат, да еще пятнадцать тысяч осажденных солдат Децима вступят в решающую схватку с двадцатипятитысячным войском Антония.

Мало кто сомневался в исходе. К середине апреля, когда Пансе оставалось пройти по Эмилиевой дороге последние мили, Цицерон написал все еще находившемуся в Македонии Бруту и посоветовал провести карательную экспедицию в Азию — если Долабелла еще там. Сначала Кассия, потом Лепида, а теперь Брута отговаривали от участия в локальной войне, начатой по настоянию Цицерона сенатом против законно назначенного проконсула. Быть может, в течение двух месяцев, когда Цицерон отправлял эти письма — с середины февраля до середины апреля, — он просто размышлял вслух и не имел никаких скрытых мотивов? Каждое из них было написано в ответ на определенные изменения в политической ситуации, но все вместе они заключают одну главную мысль, пусть даже выраженную осторожно и неявно: «Держись подальше!»