Дело совести (сборник) - Блиш Джеймс Бенджамин

На секунду вдуматься ему удалось, и он осознал, что, собственно, происходит. Новый отсек представлял собой длинный коридор, поделенный невидимыми воздушными течениями на полтора десятка подотсеков. В каждом клубился цветной дым, а в дыме присутствовал газ, в два счета растормаживавший гипоталамус. Некоторые газы Микелис даже узнал: простейшие галлюциногенные смеси, разработанные чуть ли не век назад, в звездный час транквилизационных фармакоизысканий. Волна за волной накатывали страх, религиозное исступление, берсеркерское неистовство, жажда власти и другие эмоции, навскидку классификации не поддающиеся, — и Микелисов интеллект гневно возопил о столь безответственном вмешательстве в тонкую фармакопею мозга ради секундного «опыта» — каковое, впрочем, практиковалось в эпоху убежищ достаточно широко. Считалось, будто зависимости дымные препараты не вызывают (что, в общем-то, соответствовало истине), — а вот привыкание, конечно, возникало, и не известно еще, что хуже… впрочем, это отдельный разговор.

В конце коридора туманно маячила газообразная розовая завеса, состоявшая, как выяснилось, из чистого концентрированного антагониста свободного серотонина, самого что ни на есть атараксика[29] — и все до единой эмоции оставили Микелиса, кроме вселенской умиротворенности. Чему быть, тому не миновать… что ни делается, все к лучшему… покой пребудет повсеместно…

И пребывающих в столь некритичном расположении духа пассажиров сцепки прогнали через целый конвейер замысловатых до совершенной бесстыдности розыгрышей. Окончилось все трехмерной проекцией Бельзена; по воле хитроумного сценариста, складывалось впечатление, будто состав направляется прямым ходом в газовые камеры. И стоило захлопнуться за ними воротам душегубки, дунул, продувая мозги насквозь, вихрь отрезвляющего кислорода; содрогаясь при мысли о том, чему только что собирались умиротворенно предаться, на подкашивающихся ногах «пассажиры» вывалились на «перрон», в гогочущую толпу жертв-предшественников.

Единственное, о чем сейчас Микелис думал, это как куда-нибудь скрыться — к тому же не было у него ни малейшего желания торчать на «перроне» и потешаться над следующей партией; но он едва держался на ногах и не стал углубляться дальше скамьи первого же ряда амфитеатра, причем Лью и дотуда едва сумела добрести. Пришлось какое-то время пересидеть в самой толчее, переводя дух.

Что оказалось даже удачно. Пока они разбирались с тут же поданными напитками (поначалу Микелис отнесся к теплым янтарным чашечкам с глубоким подозрением — но те, как очень кстати выяснилось, содержали всего лишь старое доброе бренди), подали под разгрузку следующий состав, и вся толпа в едином порыве с ревом взметнулась на ноги.

Прибыл Эгтверчи. В коктейль-холле на верхнем этаже успела скопиться преизрядная толпа, но Аристид пребывал, мягко говоря, не в самом лучшем расположении духа; под горячую руку попался кое-кто из кухонной челяди, и немало голов полетело. Некое глубинное чутье всегда подсказывало Аристиду, когда вечер идет насмарку, и на этот раз сигналы тревоги мигали красным давно и заполошно. А прибытие почетного гостя — так вообще вылилось в грандиозное фиаско. Графиня была вне пределов досягаемости, поручители чудища отсутствовали, все до единого высокие гости, специально приглашенные, дабы лицезреть оного почетного гостя, отсутствовали, сам же он выставил Аристида перед всеми подчиненными в самом что ни на есть неприглядном свете.

Короче, от страха у Аристида буквально тряслись поджилки, за что ему было мучительно стыдно — как в процессе, так и задним числом; но что уж теперь. Его, конечно, предупреждали, что прибудет чудище, но чтобы такое… прямоходящая — в точности, как человек, а вовсе не как кенгуру — рептилия ростом хорошо за десять футов; огромные, искривленные в ухмылке челюсти; совершенно индюшачья бородка, то и дело меняющая цвет; маленькие, цепкие ручки наподобие клешней, которые явно так и чешутся ощипать тебя, как цыпленка; вытянутый для равновесия длиннющий хвост сметает подносы с окружающих столов; и, плюс ко всему, не смех, а оглушительное ржанье, голос — высоченный тенор, английская же речь столь правильна и бесстрастна, что Аристид тут же снова ощутил себя тощим нескладным сицилийцем, только-только прибывшим в заокеанскую метрополию. И вот явилось чудище, а встречать некому, один Аристид…

Визжа тормозными колодками, под крытый портик отходи-ловки въехала вагонная сцепка; состав был еще на ходу, а сенатор Шарон уже кубарем выкатилась на перрон, мельтеша полосатыми, как клавиатура рояля, чулками и помавая кустистыми черными бровями.

— Гляньте-ка! — пронзительно возопила она (пятикратно-то возродившись, аки Феникс из пепла; уж на Аристидову добросовестность можно положиться). — Во мужик!

Очередной прокол. Приказ, некогда отданный графиней и отмене не подлежащий, гласил, что сенаторшу следует загрузить в ее отсек, а потом выпроводить восвояси задолго до того, как начнется главное; иначе та, взбодрясь пятикратной дозой, весь вечер будет, как по приставной лестнице, карабкаться с плеч на плечи к политическим, литературным, научным или иным вершинам, кто бы ни купился на полчаса на ближайшей столешнице, — и плевать, что всю следующую неделю предстоит скатываться с завоеванных высот в привычное нимфоманское болото. Если проворонить благоприятный момент и должным образом — с соответствующими заверениями — сенаторшу не выпроводить, та может и судебный иск вчинить.

Пустой состав приглашающе втянулся в коктейль-холл. Обернувшись на лязг, литианское чудище заухмылялось еще шире.

— Всю жизнь мечтал стать машинистом, — заявило оно дребезжащим голосом (впрочем, больше это походило не на дребезг, а на позвякиванье), и на английском настолько правильном, какого Аристиду ввек не изобразить, хоть из кожи вон вылези. — А, вот и мажордом. Простите великодушно, уважаемый сэр, но со мной двое, трое, несколько моих гостей. А где же хозяйка дома?

Аристид беспомощно махнул рукой, указывая направление, и высоченная рептилия, удовлетворенно покрякивая, забралась в головной вагончик. Не успел Эгтверчи устроиться в водительском кресле, как целая толпа, галдя, заполонила коктейль-холл и принялась набиваться в вагончики. Дернувшись, поезд тронул с места и погромыхал к подъемнику; с шипением выстрелили струи белого пара, и платформа принялась опускаться.

Вот, собственно, и все. Великое явление Аристид позорно провалил. Если какие-нибудь сомнения по этому поводу у него и оставались, те не замедлили развеяться как дым: меньше, чем через десять минут, возник Фолкнер и принялся задирать нос самым вопиющим образом.

«Ну вот, был истинный художник при преданной патронессе, а теперь что?..» — с отчаянием думал Аристид. Завтра же он будет в лучшем случае шеф-поваром общепитовской забегаловки в каком-нибудь районном комиссариате, досье там или не досье. И за что? За то, что не сумел угадать времени прибытия — не говоря уж о наклонностях приятелей — какой-то твари; которая и вовсе неземная к тому же.

Он зашагал прочь с поста прямиком в отходиловку, ступая угрюмо и нарочито твердо, порыкивая на прислугу, недостаточно опытную, чтобы держаться подальше. В голову не приходило ничего, разве что пойти лично проведать, как там доктор Мартин Агронски, гость-загадка, неким таинственным образом связанный с литианином.

Впрочем, ни малейших иллюзий Аристид не питал. Завтра церемониймейстер графини Дюбуа-Овернской опять станет Мишелем ди Джованни, уроженцем малярийных сицилийских равнин; и это еще если очень повезет.

Осознав план полуподвала, Микелис немедленно пожалел, что они с Лью ввязались в этот заезд — поскольку стало очевидно, что увидеть прибытие Эгтверчи у них ни малейшего шанса. По замыслу, нижний уровень подразделялся звуконепроницаемыми стенками на зальчики, где разворачивалось веселье более камерное, нежели коктейль-парти наверху — веселье местами всего чуть-чуть пьянее и неформальней, но, в целом, охватывавшее весь спектр экзотики буйств. Пришлось объехать полный круг, прежде чем Микелис додумался, где можно без особого риска для жизни сойти; и каждый раз, стоило ему собраться с духом для решительного шага, как состав ни с того, ни с сего ускорялся самым произвольным образом, порождая ощущения сродни катанию на американских горках в непроглядную темень.