Искатель, 1999 №3 - Керен Певзнер

алетских бенедиктинцев. На это у эн Бертрана был припасен ответный намек: мол, при прежнем аббате, покойном Понсе Амьеле, подобные пожертвования текли неиссякаемой рекой, однако ж братия собственными руками воздвигла, можно сказать, преграду на пути столь изобильного потока.

Тут отец эконом взволновался не на шутку, ибо усмотрел в словах эн Бертрана неприкрытую угрозу. А эн Бертран вдруг сделался холоден и как бы неприступен. И молвил, отбросив всякие церемонии:

— Этого хама и невежу, вашего нового аббата, я велел посадить на цепь, в подвал — пусть себе гавкает. И знайте, что всем вам крепко не поздоровится, коли не изберете себе иного аббата — такого, чтобы во всем походил на Понса Амьеля, а в терпимости к вере катарской и превосходил его.

Услышав такие речи, отец эконом ужасно рассвирепел и принялся запугивать эн Бертрана карами небесными и стражей монастырской, на что эн Бертран только посмеялся. И дав монахам три дня на раздумья, дабы опомнились и решились на перевыборы, эн Бертран удалился.

Но вот минули и эти три дня, а бенедиктинцы стояли на своем и даже прислали в «замок Сейссака» молодого брата с письмом, в котором содержалось требование немедленно освободить аббата Гугона и впредь не вторгаться в дела, неподсудные светской власти.

После такого открытого вызова эн Бертран раздумывал и колебался недолго и вскорости принял новое решение, а эн Гастон, усмотрев в происходящем немало потешного, горячо поддержал эн Бертрана в его намерении.

Так и вышло, что бенедиктинская братия оказалась отрезанной от всего прочего христианского мира, а сам монастырь превратился в подобие острова, окруженного со всех сторон опасным и во всех отношениях бесплодным житейским морем.

Осада велась следующим образом. Часть армии под предводительством эн Гастона блокировала доступ к монастырю со стороны западных ворот, обращенных к городу Алет. Два конных разъезда, выслеживая возможного врага, постоянно бродили по окрестностям, то и дело немилосердно преследуя крепеньких, пышущих здоровьем крестьянских девок, которые во множестве попадались на пути. С востока дорогу, ведущую к монастырю, неустанно стерег Гийом де Монкад. А эн Бертран де Сейссак то и дело предпринимал решительные штурмы монастырских стен, для чего в сопровождении трубача приближался к ним вплотную, громким ревом трубы вызывал отца эконома и вступал с ним в длительные пререкательства.

Жаль, не всякую музыку возможно записать, и оттого стоило бы, конечно, постоять за плечом у эн Бертрана да послушать, какие тенсоны исполняли они с отцом экономом! Ведь и трубач не всякий раз оставался в стороне от их беседы. Напротив, он то и дело вступал в нее и поддерживал своего господина со всевозможным усердием.

— Как ты дерзнул, богохульник, посягнуть на самого Господа! — кричал эконом, раздувая грудь и краснея от гнева.

— Отнюдь не на Господа я посягнул, но всего лишь на дурака Гугона, набитого болвана, ханжу и лицемера! — отвечал эн Бертран.

А трубач вторил оглушительным:

— Бу-у! Бу-бу-у-у!..

— По твоей милости многие братья уже слегли в болезни!

— Поверь, я искренне скорблю о них!

— У-у-у! Бу-у-у!

— И знай, что у нас заканчиваются припасы! Выдержать же лютый голод не всякому под силу!

— Так избавьте себя от ненужных страданий! Изберите другого аббата!

— У-у-у!

— И знай: каждая смерть падет на твою голову! Своими руками ты осудил себя на адские муки!

— Одумайтесь, упрямцы! Спасите мою душу, если не хотите спасти свое тело!

— Бу-бу-бу-бу!

— Никогда власть духовная не склонит выи пред властью светской, суетной и преходящей!

— Пощадите себя! Ведь все вы умрете от недостатка пищи!

— Что ж! Лучше смерть, чем столь жестокое посрамление! — кричал напоследок отец эконом, с каждым разом все менее уверенно, а труба насмешливо передразнивала почти человечьим голосом, вкрадчиво и сипло:

— Ба-а-а…

Вот так, без всякого успеха, проходили переговоры, а между тем время не стояло на месте, и, нужно заметить, это было аббатству не к выгоде. Голод за монастырскими стенами усиливался. Между монахами стали уже появляться недовольные тем упорством, с каким братия противилась воле эн Бертрана.

И в самом деле. Если вдуматься, чего такого невозможного добивался от них эн Бертран? Ведь не от веры чистой, католической повелевал им отрекаться! Хотел лишь одного: чтобы избрали они по доброму согласию с сеньором нового аббата из своей же среды — такого, чтобы мил был не только бенедиктинцам, но и светским владыкам. И ничего позорного в том многие уже — спустя месяц осады — не находили.

И настал наконец день, выпавший на самую середину августа, когда ворота аббатства широко распахнулись для победителей, и те с великим торжеством вступили на священную почву. Впереди шагал трубач и, через каждые семь шагов останавливаясь, оглашал воздух громким ревом трубы:

— А-а-а!

Следом, с длинными треугольными и раздвоенными флажками у стремени, колыхаясь многочисленными кистями и бахромой, звеня бубенцами одежды, ехали конными пажи — числом в шесть человек.

За ними на боевых конях бок о бок выступали сами сеньоры — эн Бертран де Сейссак, эн Гастон де Беарн и эн Гийом де Монкад, все трое с видом мрачным и неприступным — впрочем, все это было напускное. Эн Бертран смотрел прямо перед собой как бы невидящим взором; эн Гастон же бросал по сторонам быстрые взгляды — отчасти любопытные, частью угрожающие. По правде сказать, его разбирал смех.

Замыкали шествие семь пеших копьеносцев, взятых более для устрашения, и большая крытая телега с продовольствием, предназначенным для исцеления страждущих и воскресения умирающих. Чего здесь только не было! Ни на что не поскупился эн Бертран, всего припас от души — и светлого кларета, и фруктов, и свежего хлеба, и свиных окороков, и битой птицы. Все это добро прямым ходом было отправлено на кухню.

В зал заседаний капитула были приглашены лишь трое знатных сеньоров; прочие же расположились кому где заблагорассудится, и каждый нашел себе место отдохновения сообразно своему нраву — кто на травке в монастырском садике, кто поблизости от монастырской кухни, к которой примыкала просторная трапезная.

По счастью, зал заседаний капитула, куда вместе с сеньорами направились монахи, располагался в достаточном отдалении от кухни, иначе многие святые братья незамедлительно начали бы терять сознание от всех тех сытных, чарующих запахов, которые вскоре понеслись от котлов и сковородок, радостно принявших в свое лоно столь долгожданную, столь благословенную ношу: репу, горох, лук, вымоченное в виноградном уксусе и шпигованное чесноком мясо, потрошеных куропаток, заранее нафаршированных зелеными яблоками, и истекающего жиром гуся, которого распластали на сковороде особым образом, придавили специальной медной крышкой и прижали для крепости тяжелым камнем, дабы птица