Крутое время - Хамза Есенжанов

Так докладывал начальству офицер Аблаев после того, как группа Айтиева отбила вверенный ему обоз с оружием. На следствии Аблаев еще более усугубил «вину» Каримгали. Простодушный Каримгали рассказал Аблаеву, что он и прежде знал Хакима Жунусова. Откровенность Каримгали офицер Айткали Аблаев ловко использовал б своих показаниях: «Будучи в вооруженном отряде, сопровождавшем обоз, Каримгали Каипкожин видел агента большевиков Хакима Жунусова, однако мне об этом не доложил. Жунусов является родичем Каипкожина. В решающий момент этот солдат не поднял оружия против главаря большевиков, изменил воинской присяге, предал интересы велаята, бросил оружие. Таким образом, основная вина в пропаже обоза и гибели наших джигитов падает на Каипкожина».

— Обвиняемый Каипкожин, признаешь ли себя виновным в предъявленных обвинениях? — спросил его следователь.

Каримгали лишь молча улыбнулся.

Сын забитого, бесправного бедняка, Каримгали ничего не понимал, был жалок и несчастен. Ровесники, бывало, подшучивали над ним: «Скажи, кто сильней: старшина или волостной?» Каримгали отвечал, неизменно улыбаясь: «Всех сильней наш Жол». В его представлении самым сильным, самым почетным человеком на свете был старшина.

И наедине с собой он часто мечтал: «Эх, стать бы мне старшиной и разъезжать на коне по аулам!» Поэтому, когда Жол сказал ему: «Чем без дела слоняться по аулу, ты бы лучше сел на коня да взял бы оружие», Каримгали с радостью согласился. Получив желанную винтовку, он был уверен, что стал таким же могущественным, как старшина. А всякие посторонние вопросы насчет того, кто с кем воюет, ради чего воюет, понятия «правительство», «власть», «руководство»— все это его не интересовало, было выше его разумения. На все приказания Аблаева он только согласно кивал головой и не подозревал, что офицер может сделать ему что-либо плохое. Даже когда суд вынес решение за нарушение воинской присяги расстрелять его перед строем, он не удивился и, как всегда, широко улыбаясь, продолжал стоять, словно ничего не случилось. Кто знает, может быть, он был настолько забит, что ему и в голову не приходило возражать против чего-либо, а может быть, он сознавал полную свою невиновность и совсем не предполагал, что с ним могут обойтись так жестоко.

Дружинники смотрели теперь на полного, смуглого до черноты человека — председателя военно-полевого суда. Среднего роста, с усами, шинель на нем черная, длинная, до самых пят, и наглухо застегнута. Он подошел к строю ближе, снял черную фуражку с высокой кокардой, сунул ее под мышку и, повернувшись, что-то сказал секретарю суда. Писарь услужливо кинулся к нему, двумя руками почтительно протянул что-то похожее на папку. Черный неторопливо взял бумагу, небрежно подал свою фуражку писарю, погладил усы, расправил грудь и принялся ленивым, густым голосом монотонно читать приговор:

— «От имени автономии, именуемой Западным вела-ятом и созданной по желанию народа, единогласным решением малого учредительного меджлиса народных представителей, истинно справедливый военно-полевой суд, основанный на милосердных положениях шариата, под председательством судьи Копжасарова рассмотрел августа 28 дня 1918 года дело военнослужащего войск Западного велаята Каримгали Каипкожина, обвиняемого в тяжком преступлений — нарушении воинского устава…

За содеянное преступление — предательство интересов велаята, солдата Каримгали Каипкожина приговорить к расстрелу перед строем войск…»— закончил чтение приговора председатель суда, и взоры всех дружинников обратились на Каримгали…

Все ясно представили, всем сердцем почувствовали состояние невинного собрата, которому осталось несколько минут жизни под синим просторным небом. Все глянули на обреченного, несчастного джигита, у многих застыли тяжелые слезы на глазах, дрогнули сердца, гневно сошлись брови. Но на лице простодушного, ясного и тихого, как эта степь, джигита не дрогнул ни единый мускул, не появилось и тени испуга, отчаяния или сожаления. Он по-прежнему улыбался, безмятежно смотрел на могильно затихший строй солдат. Для него ничего не изменилось, ничего не произошло, все было, как прежде: и небо, и земля, и люди, и дома, и казарма… Зачем его убивать? Что он такое сделал? Ведь это — люди, как и он, с душой и сердцем, одни — родичи, другие — земляки, третьи — друзья, добрые приятели и знакомые…

Сотник вначале радовался, видя, что к нему попали деловые, способные и видные джигиты. Еще до формирования сотни он узнал, что Нурум — певец, смел, решителен да к тому еще и грамотен. Не раз он слышал, как высоким, чистым голосом пел Нурум и подыгрывал на домбре, иногда сотник вместе с джигитами одобрительно выкрикивал, поддерживая певца. Так было всего лишь несколько недель тому назад, когда еще только-только собирались со всей степи будущие солдаты. Потом, когда из новобранцев сформировали сотню, Жоламанов сразу назначил Нурума десятником — онбасы. Его приятель, кряжистый, своенравный Жолмукан, тоже с первого взгляда понравился сотнику. «Они вполне смогут держать в крепкой узде по десятку зеленых оборванцев», — решил он тогда про себя. Но когда сотня приступила к учениям, Жоламанов понял, что эти двое — совершенно разные люди. Нурум был послушен, но Жолмукан выказывал неукротимый вольный нрав. Окрики командира на него не действовали, наоборот, он еще больше дерзил.

Однажды Жоламанов решил приструнить десятника.

— Бараков, если вон тот твой джигит на сивой кобыле и дальше будет позорить сотню, я тебя посажу на гауптвахту! Почему не обучаешь как следует? — строго прикрикнул он.

Вместо обычного «Есть!» Жолмукан огрызнулся:

— Сам обучай, если тебе не терпится! А если не сможешь, отправляйся на гауптвахту!

От такого ответа кровь бросилась в лицо командира, но, увидев бычью шею Жолмукана, сотник обмяк, повернулся к другим онбасы. А про себя злобно подумал: «Дикий упрямец, не человек, шакал матерый: пальцем тронешь — за глотку ухватится». С тех пор сотник решил не связываться с «дикарем» Жолмуканом.

Командующий подозвал командира третьей сотни и приказал:

— Сотник Жоламанов, выдели десять солдат для исполнения приговора.

— Есть, ваше высокоблагородие, выделить десять солдат для исполнения приговора! — гаркнул Жоламанов, отдавая честь. Он повернул коня, примчался к своей сотне, взглянул на крутоплечего Жолмукана. «Этот не послушается», — мелькнуло у сотника, но все же он негромко приказал:

— Бараков, со своей десяткой приведешь в исполнение приговор суда!

Жолмукан заметил нерешительность сотника.

— Бараков пока еще не обучен проливать невинную кровь! — спокойно ответил он и, натянув поводья, вызывающе откинулся в седле.

«Я так и знал…» Сотник мельком взглянул на Нурума Жунусова, но Жолмукан, следивший за каждым движением сотника, точно кошка за мышкой, опередил:

— И Жунусов не пойдет. Тот улыбающийся долговязый — его родич. И не только Жунусов, и все джигиты не поднимут на него руку. А негодяя Аблаева хоть сейчас без приказа возьмем на мушку!

Жолмукан был внешне спокоен, но говорил сквозь зубы, от прежнего равнодушного тона не осталось и следа.

То ли сотник посчитал ответ Жолмукана вполне убедительным, то ли решил неудобным в такой ответственный момент вступать в пререкания, но только, ничего не ответив, он круто повернул коня и направился в другой конец сотни. Многие из джигитов не слышали ни приказа Жоламанова, ни ответа Жолмукана. Сотник повторил приказ рыжему онбасы на левом фланге, и его десятка вышла для исполнения приговора.

По длинному ряду в несколько сот джигитов пронеслась команда:

— Выше головы! Смир-рно!

Джигиты на конях смотрели вдаль, в глубину степи. Услышав команду, они затихли. Нурум, с особенной болью воспринимавший события на площади, заметил, что среди пятерых гражданских, направившихся к Каримгали, был и доктор Ихлас. Нурум не видел смертной казни, весьма туманно представлял, что такое суд, и потому ему показалось странным, неприличным участие доктора в этом кровавом деле. Он не знал, что доктор должен удостоверить смерть. «Неужели спесивый сын Шугула в черной шляпе и с золотым пенсне притащился сюда, чтобы поглазеть, как убьют несчастного сына бедняка Каипкожи?! Что за бессердечные, безжалостные люди! Зверье, любующееся смертью человека! Безбожники, отрешившиеся от доброты, человечности, от справедливости! Один нагло осуждает совершенно невинного простака, чтобы скрыть подлинного негодяя, другой приходит глазеть на смерть. У-у, стервятники! Слетелось, воронье, на падаль! — скрипел зубами Нурум, не отрывая взгляда от Ихласа. Но доктор не подошел к осужденному, а остановился чуть поодаль, возле председателя суда.

Нурум посмотрел на Каримгали. Возле него стоял полковой мулла Хаирша-кази в белой чалме и что-то говорил. О чем шла речь, Нурум не слышал, слишком далеко они стояли. «Наверно, заставил его читать имам…»— подумал Нурум. А Каримгали… Каримгали глядел на муллу и блаженно улыбался. Ему и дела нет до всего, что происходило вокруг. Такая, точно такая улыбка блуждала на его лице, когда с ним кто-либо разговаривал в ауле.