Крутое время - Хамза Есенжанов

— Хаджи, ваше дело — называть, мое дело — записывать. Пятьдесят — очень хорошее число. Но «сто» и называть приятней и записать удобней. Особенно, когда говорят: «Сто коней, сто верблюдов, сто овец…»— бойко приступил к своей обязанности Калыбай.

Кабыл засуетился, не зная, что сказать. Ему на выручку бросился какой-то толстяк, сидевший ниже Шугула.

— От хаджи он не отстанет. Запишите от Кабыла пятьдесят коней, — сказал он, взглянув на Калыбая.

— Пятьдесят коней, — объявил Калыбай. — От Кабыла Ахметова — пятьдесят коней. От вас, почтенный, тоже пятьдесят. Писать меньше пятидесяти неудобно, да и бумаги не хватит. Числа сорок семь, сорок восемь займут полстрочки, — бормотал интендант, доказывая толстяку преимущества цифр «пятьдесят» и «сто».

Немало времени ушло на составление списка. В кабинете оживились, поднялся шум, как на базаре.

— Теперь пойду к тем, кто остался в прихожей и во дворе, — и Калыбай устремился к двери.

— Писарь, подожди-ка, — остановил его Тобанияз. — Записывай. Сто джигитов в кадетскую школу Уила. Расходы по учебе ста джигитов — за мой счет. После окончания учебы всю сотню офицеров конями и седлами снабжаю я. Пиши. — Тобанияз взглянул на Жаншу. — Да сопутствует тебе удача! Пусть исполнятся твои желания! Род Адай поддержит тебя, мирза. К той сотне джигитов я добавляю еще по двадцать адайцев. Пусть это будет Адайский полк.

Он станет твоей опорой и защитой. Можешь всегда рассчитывать на мою помощь.

Жанша пожал Тобаниязу руку, искренно поблагодарил его.

Кульшан добилась наконец разрешения на ежедневные передачи и свидания с заключенным. Смелая, смекалистая женщина сумела напугать и надзирателей, и начальника тюрьмы угрозами пожаловаться Жанше. Она свободно проходила в камеру, подолгу сидела возле Мендигерея, перевязывала его раны, утешала рассказами и неизменно сообщала ему все городские новости.

Сегодня уже три дня, как не было Кульшан. И эти три дня показались Мендигерею тремя месяцами. Разговаривать не с кем, и на допрос не вызывают. О чем он только не передумал за эти дни! Пытался предугадать, чем кончится его дело, мечтал о лучшем, но рассудком все больше склонялся к худшему: «Уральский военный суд приговорит всех своих заключенных к смертной казни. От суда атаманов милостей ждать нельзя. Ну, а что будет делать Джамбей-тинское правительство? Подражать уральским палачам. Будет судить, наказывать… Если правительство собирается в Уил, то оно поспешит с судом. Но почему не допрашивают и не ведут следствия? Или без суда…» Эти думы не покидали его ни днем, ни ночью.

В камеру вошел солдат и приказал:

— Почтенный, одевайся! Быстро!

От неожиданности Мендигерей не сразу понял его.

День клонился к вечеру. Смеркалось. Ничего не говоря, Мендигерей задумчиво уставился на солдата, как бы силясь вспомнить, где он его видел.

— Одевайся, говорят тебе! Глухой, что ли?

Мендигерей смолчал. Открылась дверь камеры, показалась голова надзирателя.

— Ну, поживее!

Бывает, что от горьких мыслей, от подавленности или неожиданности человек как бы лишается дара речи и никак не может прийти в себя. В таком состоянии был сейчас и заключенный.

— Да в уме ли он? — спросил первый солдат надзирателя. Тот, не отвечая, медленно отчеканивая каждый слог, проговорил:

— Поч-тен-ный, бы-стро оде-ван-ся!

— Я готов, — помедлив ответил Мендигерей.

— Ну, тогда пойдемте. — Солдат повернулся к надзирателю. — В уме, оказывается.

Истощенный, мертвецки бледный заключенный с глубоко запавшими глазами мог и в самом деле показаться сумасшедшим.

— Ну, пойдемте, пойдемте, — уже мягче сказал солдат, довольный тем, что заключенный оказался в здравом уме.

— Куда?

— Потом узнаете.

Поверх рваной рубахи заключенный натянул старый пропыленный бешмет, который ночью служил ему одеялом. Шапка то ли осталась в маленькой комнатке, откуда выволокли его джигиты Аблаева, то ли уронил он ее в телеге — неизвестно. Шаровары он никогда не снимал.

Кульшан, потеряв голову от радости, что он жив, как-то и не подумала об одежде, а денег у нее не было, чтобы потом купить.

— Куда? — снова невольно вырвалось у Мендигерея, но только теперь он осознал полностью, что за люди пришли за ним.

Их дело маленькое. Скажут: приведи — приведут, прикажут: расстрелять — расстреляют, — думал он. — Куда ведут? На допрос? Или без следствия…»

— Быстрее шагайте! — приказали конвоиры.

Они направились к центру города. Заключенный отметил про себя, что конвоиры не очень суровы. «Наверное, все-таки на следствие…»

«Самое плохое — расправа без суда, лучшее в моем положении — следствие, допрос», — рассуждал Мендигерей. Уже в темноте его привели к воротам большого дома, и солдаты, отдав честь, передали его офицеру-казаху.

Не говоря ни слова, офицер привел заключенного в кабинет Жанши Досмухамедова.

Глава велаята не поздоровался, лишь жалостливо покачал головой. Измученному арестанту, который к тому же был старше Жанши, он не предложил даже сесть и сам тоже продолжал стоять сбоку своего большого стола, в упор разглядывая Мендигерея.

«Что это он, — власть свою хочет показать? Или строит из себя опытнейшего прокурора? Или думает унизить, нагнать страху?..»

Гнев охватил Мендигерея. Он забыл о своем тяжелом состоянии.

— Допрашивайте, мирза, коль вызвали! — жестко сказал Мендигерей, вперя в Жаншу ненавидящий взгляд.

Жанша даже не шелохнулся, молчал. Он смотрел на дверь комнаты в глубине, словно стараясь отвести от себя пронзительный взгляд арестанта. Мендигерей тоже взглянул туда. Дверь была открыта, но комнату скрывали тяжелые шторы. «Видно, там кто-то притаился».

Стало тихо-тихо. И глава правительства, и узник — оба молчали.

Времени прошло немного, но Мендигерею, нервно прислушивавшемуся к каждому звуку, к каждому шороху, показалось оно целой вечностью. Неожиданная встреча с этим высокомерным адвокатом, изваянием, застывшим у своего стола, загадочный прием не предвещали ничего доброго. «В своих речах сладко поешь о народе, а на деле выжимаешь последние соки из обнищавших, последнюю кровь высасываешь у несчастных, образованный лакей ханов и султанов!»— яростно думал Мендигерей.

Заключенный думал об одном, а правитель велаята — совершенно о другом. Жанша только сейчас беседовал с Халелом. Ни с одним словом Жанши Халел не согласился, и тогда глава велаята вызвал Мендигерея, чтоб Халел мог с ним поговорить с глазу на глаз.

Уже на другой день, после того как Мендигерея привезли в Джамбейты, Жанша подумал о том, что если в будущем он окажется на шатком мосту изменчивой судьбы, то не мешает заблаговременно, пока более или менее спокойно, заручиться спасительным канатом. Если большевики возьмут верх, прогонят с треском атамана Мартынова и генерала Толстова, то — кто знает — чтобы сохранить свою голову, придется протянуть руки к Абдрахману и Мендигерею… Поэтому он счел разумным обращаться с Мендигереем помягче, ласковей, не подвергать его пыткам и держать как бы в почетном заключении. Об этом Жанша не говорил Халелу открыто, но довольно ясно намекнул, сказав как-то: «В конце-концов настанет мир, мы все забудем о вражде, станем жить на одной земле и заботиться о ее благе, учтите». Он распорядился, чтобы в тюрьме Мендигерея содержали в чистоте, кормили хорошо и обращались вежливо.

Конечно, Мендигерей не знал этого, неприглядная деятельность Джамбейтинского правительства проходила на его глазах; и то, что под предлогом партизанского гнезда сожгли дотла села — Алексеевку и Александровну, и то, что дружинники Гаруна и Жанши расстреливают невинных, грабят, избивают, бросают в тюрьмы молодых и старых, детей и женщин — все это дело рьяных автономистов. Услужливый пес Гаруна — Аблаев прямо на глазах Мендигерея зарубил двух мальчиков из Фроловского. Даже Кульшан, беззащитную женщину, связали и увезли в город. Но «высокое начальство» освободило ее, видимо побоявшись слухов, что хан и тюре начали уже воевать с женщинами…

— Господин Жанша, — снова не выдержал Мендигерей. — Я — заключенный. Измывательство над невольником не делает чести образованному юристу. Если угодно, пли допрашивайте меня, или отправьте назад, в мою камеру.

— У меня к вам вопросов нет, доктор, — процедил Жанша, не оборачиваясь и по-прежнему поглядывая на дверь в глубине кабинета. Мендигерей удивился: Жанша хорошо знал, что он всего лишь фельдшер, для чего его именовать доктором.

— Вот это и называется измывательством над человеком. Зачем же тогда вызвали?

Жанша снова промолчал и настороженно, будто ждал кого-то, прислушался. Там, за дверью, отчетливо раздались шаги. Потом дверь открылась, вошли двое, а через мгновение один из них уже очутился в кабинете Жанши. Это был Халел Досмухамедов.