Василий Тёркин - Петр Боборыкин

Дремота опять подкралась к нему, и "каверзные" вопросы уходили...

Ему представились, всплыли внезапно, как всегда в полузабытье, обе "рожи" мужиков: круглые щеки "Митюньки", с козырьком фуражки, переломленным посредине лба, и морщинистое маленькое лицо старика, в низкой шляпенке, с курчавыми седеющими волосами, в верблюжьем зипуне.

Они - мужики настоящие, заволжские. И ему приятно, что к ним он не почувствовал жуткого недоверия, не съежилось его сердце, как всегда бывает с ним от прикосновения простого народа, особливо на Волге. Эти же рыбаки дали им с Серафимой обогреться, накормили картошкой. Митюнька побежал в город, добудет лошадей.

"Все мужики!" - тихо, улыбаясь, выговорил Теркин, щуря глаза на огонь.

И ему вспомнилась сказка Салтыкова о двух генералах, попавших на необитаемый остров.

"Ну, нет, я бы нашелся, - уверенно подумал он. Во мне не барская, а крестьянская кровь небось!.. Избу срубим, коль на то пошло!"

Глаза его начали слипаться. Дрова потрескивали.

XXXVI

Извозчичья пролетка остановилась, не доезжая Воскресенских ворот, у правого тротуара, идущего вдоль Исторического музея, в Москве.

Теркин выскочил первый и высадил Серафиму.

Только вчера "обмундировались" они, как шутя отзывался Теркин. Он купил почти все готовое на Тверской и в пассажах. Серафима обшивалась дольше, но и на нее пошло всего три дня; два платья были уже доставлены от портнихи, остальное она купила в магазинах. Ни ей, ни ему не хотелось транжирить, но все-таки у них вышло больше шестисот рублей.

- Вот эта? - спросила Серафима и указала свободной рукой на часовню.

День стоял очень жаркий, небывалый в половине августа. Свету было столько на площадке перед Иверской, что пучки восковых свеч внутри часовни еле мерцали из темноты.

- Эта самая, - ответил Теркин.

Серафима никогда не бывала тут или если и проезжала мимо, то не останавливалась. Она всего раз и была в Москве, и то зимой.

Тогда она в "это" не входила. Родители не наказывали ей ставить свечу, и мать, и отец даже в единоверии "церковным" святыням не усердствовали.

И Теркин сегодня утром, - они стояли на Мясницкой в номерах, - немало удивился, когда Серафима сказала ему:

- Прежде всего заедем к Иверской.

Правда, они собрались осмотреть Кремль, Грановитую палату и дворец, пройтись назад Александровским садом и завтракать у Тестова, но об Иверской, для того, чтобы прикладываться к иконе, речи не было.

В Теркине в последние годы совсем заглохли призывы верующего. Больше пяти лет он не бывал у исповеди. Его чувство отворачивалось от всего церковного. Духовенства он не любил и не скрывал этого; терпеть не мог встретить рясу и поповскую шапку или шляпу с широкими полями.

Когда, в первый вечер их знакомства, Серафима дала ему понять, что она ни к православию, ни к расколу себя не причисляет, это его не покоробило. Напротив!

Сегодня приглашение поклониться Иверской удивило его, но не раздражило.

"Что ж, - подумал он тотчас же, - дело женское! Столько передряг пережила, бедная!.. От мужа ушла, чуть не погибла на пароходе, могла остаться без гроша... Все добро затонуло. Вот старые-то дрожди и забродили... Все-таки в благочестивом доме воспитана"...

Ему даже это как будто понравилось под конец. Натура Серафимы выяснялась перед ним: вся из порыва, когда говорила ее страсть, но в остальном скорее рассудочная, без твердых правил, без идеала. В любимой женщине он хотел бы все это развить. На какой же почве это установить? На хороших книжках? На мышлении? Он и сам не чувствует в себе такого грунта. Не было у него довольно досуга, чтобы путем чтения или бесед с "умственным" народом выработать себе кодекс взглядов или верований.

Так он ведь мужчина; у него всегда будет какой ни на есть "царь в голове", а женщина, почти каждая, вся из одних порывов и уколов страсти.

На паперти часовни в два ряда выстроились монахини. Богомольцы всходили на площадку и тут же клали земные поклоны. Серафима никогда еще в жизнь свою не подходила к такому месту, известному на всю Россию. Она не любила прикладываться когда мать брала ее в единоверческую церковь, и вряд ли сама поставила хоть одну свечу.

Ему не хотелось допытываться, почему она захотела быть у Иверской. Ведь не из одного же любопытства!..

На паперти она не делала поклонов и даже не перекрестилась, но проникла в часовню и там опустилась на колени.

Теркин оставался у паперти.

Молча поднялись они к Никольским воротам под руку.

В Кремле пробыли они больше часа, осмотрели соборы, походили и по Грановитой палате; во дворец их не пустили.

В двенадцатом часу возвращались они пешком по главной аллее Кремлевского сада. Им обоим хотелось есть. Кремль оставил в них ощущение чего-то крупного, такого, что не нуждается ни в похвалах, ни в обсуждении. Вся внутренность Успенского собора стояла еще у Серафимы перед глазами: громадный, уходящий вверх иконостас, колонны, тусклый блеск позолоты, куда ни кинешь взгляд, что-то "индийское", определила она, когда вышла на площадь к Красному крыльцу. Грановитая палата ее немного утомила и не прибавила ничего нового к тому, с чем она выходила из Успенского собора.

- Так мы "под машину"? - спросил ее Теркин.

Они уже миновали темный проход под мостом, ведущий от Троицких ворог к башне "Кутафье", направляясь к Тестову.

Он прижимал локтем ее руку и заглядывал ей под шляпу, такую же темную, с большими полями, как и та, что погибла со всем остальным добром на пароходе "Сильвестр".

У него на душе осталось от Кремля усиленное чувство того, что он "русак". Оно всегда сидело у него в глубине, а тут всплыло так же сильно, как и от картин Поволжья. Никогда не жилось ему так смело, как в это утро. Под рукой его билось сердце женщины, отдавшей ему красоту, молодость, честь, всю будущность. И не смущало его то, что он среди бела дня идет об руку с беглой мужней женой. Кто бы ни встретился с ними, он не побоится ни за себя, ни за беглянку.

Вот сейчас будут они сидеть в трактире, в общей зале, слушать "машину", есть расстегаи на миру: смотри, кто хочет.

- Под машину! - задорно повторила Серафима и остановила его перед большими воротами. - Погляди, Вася, какая эта Москва характерная! Прелесть!

И так им обоим сделалось молодо, что они готовы были пуститься назад по липовой аллее в горелки.

Снизу от экзерциргауза грузно скакал с форейтером зеленый вагон конки, грохотал и звенел, так же задорно и ухарски, как и они оба чувствовали себя в ту минуту.

- А позавтракаем, - подхватил Теркин, - сейчас сядем на конку и в Сокольники. Видишь, вон станция.

Завтрак их "под машиной" затянулся до третьего часа. Было все так же жарко, когда они, пройдя подъезд, остановились у станции поджидать вагона к Сухаревке и дальше до Сокольников.

На Теркине был светлый пиджак нараспашку. В правом боковом кармане лежал бумажник с несколькими нужными письмами, одной распиской, книжкой пароходных рейсов его "Товарищества" и рублей до четырехсот деньгами.

Еще у Тестова Серафима заметила ему:

- Вася, смотри, как у тебя бумажник отдулся.

- Ничего! - небрежно заметил он. - Я еще не помню, чтобы меня обокрали. А я ли не езжал!..

Подполз вагон снизу. Дожидалось несколько человек.

Только что Теркин вошел в вагон и Серафима за ним следом, как их спереди и сзади стеснили в узком проходе вагона: спереди напирал приземистый мужчина в чуйке и картузе, вроде лавочника; сзади оттеснили Серафиму двое молодых парней, смахивающих на рабочих.

- Что вы толкаетесь!.. С ума сошли! - крикнул Теркин.

Чуйка пролезла мимо него на заднюю площадку.

- Садись! Место есть! - сказал Теркин Серафиме и почему-то инстинктивно схватился за боковой карман. Бумажник его выхватили.

- Держи!.. Жулики! Бумажник! - крикнул он тотчас же и бросился из вагона.

Вышла суматоха. Многие видели, как два парня побежали на Тверскую. Чуйка исчезла, должно быть, юркнула в ворота дома Московского трактира.

- Городовой! - крикнул Теркин, не растерявшись.

Городового близко не оказалось.

XXXVII

- Вот не угодно ли просмотреть фотографии известных карманщиков?

Офицер положил перед Теркиным на подоконник большой, уже потрепанный альбом и лениво пошел в другую комнату.

Теркин присел на стул и откинул покрышку альбома. Позади его у стола, где сидел другой полицейский офицер, шло разбирательство. Хриплый мужской голос раздавался вперемежку с женским, молодым, жирным и высоким.

- Ах, как не стыдно так говорить! - жалобно протянул женский голос.

- А то как же? - зло перебил мужской. - Известно, платье ты заложила... Небось где оно нашлось? В портерной?

- Иван Дорофеич! Бога вы не боитесь!.. У вас девушки и без того точно колодницы какие! Господи!