Бизар - Андрей Иванов

Она была изменчива, как море. Могла быть очень активной. Тогда она начинала все убирать, передвигая шкафы и столы. Или что-нибудь ремонтировать. Ей мало было нашего вагончика – она шла в замок… Мне хотелось остановить ее, прижать к себе. Я брал ее за руку и начинал катать на пальце кольцо.

Иногда у нее не было сил вообще. Она лежала пластом и стонала, протягивая руки к потолку и роняя их обратно. Она просила, чтоб я сделал чаю, кофе, приготовил еды, переставил что-нибудь в комнате… «Зачем?» – спрашивал я. «Чтобы что-то изменилось, – говорила она. – Откуда я знаю, – добавляла, – может, если ты переставишь книги на полке, от этого у меня силы появятся?..»

Были у нее и странные грустные настроения, тогда она садилась и начинала писать письма. Сперва шла в Коммюнхус, залезала в Интернет и писала всем электронные письма. Всем своим друзьям, которых разбросало по всему свету. У нее их было много. Не меньше дюжины. Я никогда не понимал, как можно завести столько друзей. И она всем писала. Каждому свое письмо. Потом возвращалась, садилась писать письма родителям: одно отцу и одно матери. Затем ей необходимо было покурить, завести беседу, попить кофе и похохотать!.. Хотела, чтоб я рассказывал о себе, – и я врал с три короба; про Ялту, про Россию, про школы, институт… почти не врал, просто подменял наименования… России она не знала, в Крыму не была – упаковать мою жизнь можно было во что угодно… ведь, по сути, все русские жизни одинаковы – дурацкие, перевернутые с ног на голову, где-то поломанные, где-то надтреснутые… да и вообще…

Она могла психануть из-за какой-нибудь пустяковины. Так в окно полетел дуршлаг, который она не смогла очистить от лапши. Больше его я не видел.

Романтические настроения у нее тоже бывали. Но реже. И в них она была менее всего интересна.

Чаще на нее нападало легкое безумие. Она включала музыку, переставляла предметы в комнате или залах замка, одевалась в свои странные кофты, навешивала на шею бусы и начинала танцевать, пока не падала в обморок.

Еще она пела… Šimtas kunigų katalikų[44]… Что-нибудь делала и пела… Šiandien jie gamina bažnyčias… Скребла стены и пела… Rytoj – konclagerius… Красила потолок и пела… Laikas pabaigti tas patyčias… Набивала мастырку и пела… Nes greit jau vėlu bus…[45] Крутила джоинт и пела…

Такой я любил ее больше всего.

Приехал Пол – репетировать с Фредериком, – завалился ко мне с бутылкой вина, заодно сказал, что Михаила выпустили из тюрьмы. Я подумал, что это очень плохо; мне даже грустно стало. Еще хуже мне стало, когда Пол сказал, что тот, кажется, собирается перебраться в Хускего…

Я аж подскочил! Как это так! Да с чего это вдруг: раз – и в Хускего? Да кто ему идею такую дал, что его – подонка – могут ждать тут, в Хускего?

Пол не дал ни одного вразумительного ответа, он был мрачно пьян… все время был пьян… с тех пор как мы… этот ураган… Люна… то есть Лайла… из него порой такой бред валил, мне даже становилось неловко. Он допился до чертиков, панически боялся, что у него рак, говорил о прямой кишке, о борьбе с раком, заплакал со словами:

– Гребаный рак! Никакой жизни! Никакой справедливости! Сплошные репрессии… Кругом одна голимая тирания… U fucking К!

Он так говорил о раке, словно это был какой-то режим, с которым надо было бороться, писать в UNESCO, Amnisty Int. или бог знает куда, вводить натовские войска в пораженные раком части тела, бороться всем миром, пока не поздно, эх-ма!

Приехал на два дня, засел на неделю; у него был полный багажник пива, каких-то вин, даже ольборгский тминный шнапс! Мы столько выпили… Время от времени он говорил, чтоб я был поосторожней. Я кивал из вежливости и наливал вина. Потом он сбился на одно и то же, повторял и повторял, кивая головой и роняя волосы в тарелки:

– Надо… надо быть поосторожней, всем нам надо быть поосторожней… но прежде всего тебе, не кому-то, а тебе надо быть поосторожней, поосторожней…

– Мы же в Хускего, – сказал я, – в конце-то концов!

– Ну и что? Ну и что, что в Хускего? – шипел он. – Не стоит так расслабляться. В Хускего тоже бывают рейды. Меры стали жесткие за последний год. И люди сильно изменились, простые люди и их отношение к эмигрантам. Не говоря уж о нелегалах, как ты!

Я отмахивался, но надо было слушать его, слушать, а не просто кивать, думая о своем… Но я думал, что он просто пьян. Что он допился и несет чушь. Он задавал мне все те же вопросы, как при каждой нашей встрече:

– Теперь куда? Что будешь делать? У тебя есть планы?

Он меня просто достал этими вопросами! Я ему уверенно повторял, что план один: останусь жить в Хускего, нелегально, – может быть, навсегда. Во всяком случае, так долго, насколько это возможно. Пока там все не утрясется. Может, пять лет, может, десять. Буду работать… А он все тряс волосами и говорил:

– Нужно быть осторожней, осторожней.

– Я осторожен…

– Нет, – возил он волосами по тарелке, – ты не понимаешь… Когда я говорю «осторожней», я имею в виду: о-осто-оро-о-ож-не-ей, – понял? И даже этого, даже этого недостаточно! Нужен план «Б»! Всегда должен быть план «Б»! Тут все стучат, все! Каждый доносчик… В этом году произошли сильные изменения в Дании и во всем мире! Гуш проиграл Бору. Что-то нечистое в воздухе. У тебя должен быть план «Б». Ты должен знать и понимать это. Надо быть серьезней. Даже Хускего уже не такое уж и надежное место. Михаил считает, что это парадиз. Он как всегда заблуждается… Ему кто-то нашептал, нашептал… Кругом шептуны, шпионы… U fucking К! Нет, Юджин, уже совсем другое время. Другое! Ты этого еще не понимаешь, ты вряд ли следишь за событиями в мире. Ты зарос мхом, ты каждый день куришь, ты утратил связь с реальностью, не бреешься… В этом замке… тут даже нет телевизора! Ты знаешь, кто пришел к власти? Ты знаешь, что в Америке просто произвол? Голимый произвол! Выборы выиграл Гор, а взяли и объявили Буша. Ну, всем нам сказали, что просто обсчитались… Ну, с кем не бывает! Старушки подсчитывали голоса, старенькие бабульки бюллетени перебирали трясущимися руками… Обсчитались… Бывает… Ты думаешь, какое-то событие в Ираке не отзывается тут? Ты не прав, ох как ты ошибаешься, если думаешь, что тут нет реакции. Эти стены чуют, стены этого замка и крыша… Они вибрируют, посмотри, видишь, как они вздрагивают? Как стенки желудка, как трава на ветру… Все взаимосвязано, все… Каждая травинка, она из твоей клеточки организма росинку роняет… Политика, мэн, драть ее, политика – это тоже паутина, и она всего-навсего является отражением инфраструктуры тонкого духовного мира! Политика – это коррозия на теле природы…

Это был бред, пьяный бред… Я пил, кивал…

– Раньше Копенгаген считался почти таким же свободным, как Амстердам, – хрипел Пол. – Теперь это просто миф… Все, что осталось, это сказка о сексуальной революции, мечта в виде уменьшенной копии Статуи Свободы с ракетой вместо факела в руке и венком из колючей проволоки на голове. Теперь это все так, пафос, патетический нонсенс, остатки прежней свободы и духа сопротивления американскому вирусу… Теперь они такие же… Маленькие людишки, зависимые и обложенные налогами. Они трясутся за свой ничтожный доход, на них нельзя положиться, сколько бы они ни трепались. Теперь я себя ощущаю в Копенгагене прямо как в U fucking К! Все нелегальные хэш-бары и кофе-шопы закрывают один за другим! Кристианию прочесывают рейд за рейдом, изымают траву и грибы мешками! Речь идет о том, что вскоре ее закроют… Кому нужны эти конюшни?! Всех председателей жилищных секторов держат в напряжении, обо всем надо докладывать, примечать странных личностей и ставить полицию в известность… Полицейский режим!..

Он хлопнул снова ладонью. Объявил, что полицейский режим коснулся и его тоже. Он тоже соприкоснулся с косностью ментовской.

– Свиньи! – кричал он в окно, плюясь.

Рассказал историю… Как всегда сгущая тона и пригибаясь до шепотка… Поскольку властям было очевидно, что Пол имел какое-то отношение к двум нерадивым русским беженцами, которые проворовались, ведь это он, именно он приложил руку к тому, чтобы их переселили из лагеря в дом, потому как-то был связан! Что-то стояло за этим – так считали менты… или им хотелось в это верить… Пола несколько раз спрашивали, что он знал о них, откуда он о них что-то знал прежде, что мог бы знать о местонахождении Ивана теперь, почему посоветовал в Аннексе их пригреть в доме, почему он написал то странное ходатайство в Удлиннингстюррельсен[46]? Задавалось много неприятных вопросов (не осталось ли у него в доме каких-то вещей, которые могли бы быть крадеными; не покупал ли он какие-то вещи; не получал ли он каких-то денег и т. д.); его попросили все написать на бумаге. А так как Пол был дислексик, у него вся эта процедура оставила особенно неприятное послевкусие.

– Это было ошибкой! – кричал он. – О, как я мог такую ошибку сделать?! Как я не понял, с кем, с каким идиотом связался! Этот Мишель просто псих! Он просто идиот! Зачем я впутался? Впрягся за этого скота! Зачем я только написал это письмо в Директорат, дурак! Просил поспособствовать в продвижении рассмотрения дела и даже искал ему адвоката! Какой дурак! Зачем? Я только замарал мою репутацию! Теперь менты могут даже в Хускего нагрянуть, проверить, нет ли там его или каких других русских… или кого еще… Хускего на устах, мэн, ты должен быть осторожен. Что там за парни работают у старика? Литовцы? Ты их знаешь? Надежные? Будь осторожен, Юджин, будь бдителен! Смотри, смотри, если какая-то машина странная въезжает…