Чистилище. Книга 1. Вирус - Валентин Бадрак

Лантаров удивлялся своей словоохотливости. Хотя в глубине души знал, что рассказывает Шуре сокровенные вещи потому, что попросту больше некому выговориться. И потому, что Шура завтра выписывается, и, вероятно, они уже никогда не увидятся. Исповедуется незнакомцу, как бывает в поезде. Но не только поэтому. Лантаров ощущал подступающий страх. Гипнотизирующий и сковывающий его, вызывающий оцепенение. Опять он останется наедине со своей болью, неподвижностью, неизвестностью и почти полным отсутствием будущего – он до сих пор полностью не знает, кто он. Шура же в его новой полужизни-полусуществовании оказался единственной зацепкой, как у скалолаза, понимающего, что вниз возвращаться еще опаснее, а для движения вверх пальцы попросту не находят опоры.

– Но если ты так думаешь, верно, это не видение, а так оно однажды и было. И я бы на твоем месте позвонил матери.

– Я сам иногда готов позвонить, но, к сожалению – или к счастью? – у меня попросту нет ее номера. Вернее, номер был в моем телефоне, но я его никогда не старался запомнить. А она живет себе в Москве или, может быть, еще дальше – никто не знает, куда ее может занести, – и даже не подозревает о моих проблемах. Бывало, что мы по три-четыре месяца вообще не общались – из-за взаимных обид и непрестанных упреков.

– Но есть тысячи способов разыскать ее…

– Показать меня, убогого, немытого беспризорника, практически бомжа, в телепередаче «Разыскиваются пропавшие дети»? Нет уж, до этого я не дойду. Лучше подохнуть в этой зловонной берлоге.

Шура нахмурился, но пропустил мимо ушей выплеснутую горечь.

– Нет, я имел в виду другое. Ты напишешь записку, укажешь адрес, а я отвезу ей домой. Если ее нет, попросту воткну в дверь.

– Идея, конечно, хорошая, мне только надо вспомнить адрес. Я ведь не жил с ней несколько лет. После того как я от нее съехал, она продала старую двухкомнатную и купила новую квартиру, в которой жила со своим новым мужчиной. Я там был у них только один раз – на ее дне рождения. – Лантаров махнул рукой. – Да и тогда, я помню, мы здорово поругались, хотя даже не могу вспомнить из-за чего. Если бы оказался за рулем, то наверняка бы вспомнил, как туда ехать…

– Ты обязательно вспомнишь, ведь твоя память уже восстановила очень многое из прежней жизни. Значит, все будет в порядке. И маму твою мы разыщем.

– Если только в этом есть смысл… Лично я не уверен…

Лантаров печально улыбнулся. Но к Шуре он проникся еще большим доверием. Шура при всей своей необычности и обособленности сам вызывался помогать тем в палате, кто совсем не мог передвигаться. Он порой оказывал неоценимые услуги, о которых не всегда можно обратиться к вечно спешащему, озабоченному медперсоналу. На днях Шура где-то отыскал ножницы и вполне сносно остриг волосы основательно заросшего Лантарова и еще одного мученика убойной палаты. Вообще в отношении Лантарова, который оказался самым одиноким во всем травматологическом отделении, он проявлял буквально отеческую заботу. И молодой человек принимал эти жесты великодушия с благодарностью, незаметно все больше привязываясь к этому странному пациенту.

– Дружище, да у тебя кожа на спине уже, как папиросная бумага. Если не предпримешь шаги к своему спасению, она попросту расползется, лопнет. Запомни, ответственность за свое выздоровление несешь ты один – врачи тут вообще ни при чем!

Поначалу Лантаров жалобно ныл, вызывал на помощь сестру или санитарку. Тогда Шура брался аккуратно поворачивать парня и мазать ему спину мазью с отвратительным запахом. Ее, как он признался, приготовила Евсеевна.

– Кирюша, Евсеевна – добрая волшебница, и такие рецепты, как она, поверь мне, ни один здешний врач не знает.

И Лантаров ему верил: было в Шуре что-то такое, что заставляло верить.

– Слушай, – признался он однажды Шуре, – ты меня не хуже сестры растираешь. Ты случайно не знахарь?

Шура как-то загадочно засмеялся, помолчал, но потом посерьезнел.

– Мне, Кирюша, на войне приходилось своих боевых друзей от смерти спасать.

– На войне?

– Да, именно. На афганской войне, которая сегодня уже всеми забыта… А там столько наших полегло… И когда на боевых – там только на самих себя и надежда. Вот и научился…

Лантарова подкупало, что Шура вообще не читал проповедей. Не говорил с ним менторским тоном – он просто общался как с равным. Непринужденно и просто, порой рассказывая забавные истории, которые помогали пережить очередной день недвижимости. И он как бы открывал иные состояния вещей, другой, в чем-то альтернативный вид мироздания, обращал внимание на те вещи, о которых Кирилл раньше никогда не думал.

Однажды, за несколько дней до выписки Шуры, у них произошел разговор, который Лантаров надолго запомнил. Они лежали и тихо беседовали, повернувшись друг к другу. Началось все с того, что Шура в ответ на привычное нытье Лантарова рассказал очередную историю о человеке, который прошел через жуткое пекло болезни и вынес из нее совершенно новую и весьма неожиданную реальность.

– Представь себе неунывающего, хотя и бедного молодого человека, который стал подавал большие надежды как футболист. Его имя постоянно упоминают в местных газетах, он уже почти герой в свои шестнадцать лет, обласкан вниманием и восхищением. И вдруг – совершенная нелепость – он заболел почти неизлечимой в те времена болезнью. Туберкулез в таком возрасте звучал как приговор. Не только для спортивной карьеры, но и для всей юной жизни.

Лантаров слушал бородача с интересом, глядя за игрой его глаз, которые начинали блестеть и светиться всякий раз, когда он касался темы жизни и смерти.

– У парня две возможности: харкать кровью, ожидая смерти, или изловчиться и отыскать в этой ситуации новые возможности. Он выбрал второе. К слову, лечение этого юноши было подобно пытке: дважды в неделю ему закачивали воздух в полость между грудной клеткой и пораженным легким. Он же обратился к философам и писателям-мыслителям. Необходимо было отыскать новый смысл жизни, и парень его нашел. Через два года уже начал писать, а в двадцать девять выпустил первый роман. В сорок три ему присудили Нобелевскую премию. Хотя оба легких были безнадежно поражены – к тому времени в мире был найден эффективный способ противостояния болезни. Его звали Альбер Камю.

– Да, поучительная история, – согласился Лантаров, задумавшись. – Я слышал это имя, но никогда не читал. Теперь обязательно прочту что-нибудь. А он жив сейчас?

– Нет, – губы рассказчика подернулись легкой снисходительной улыбкой. – Пути Господни неисповедимы. В сорок шесть лет Камю погиб в автокатастрофе, и было это довольно давно – полвека тому назад.

– Ого! – воскликнул Лантаров от неожиданности, что именно такая развязка выпала знаменитому человеку. Неизвестный ему писатель стал как-то ближе и понятнее. «Да-а… А ведь я мог умереть точно так же в этой аварии, и никто бы даже не пошевелился, никому на целом свете, может быть, даже родной матери, это было бы безразлично! И этот Камю мог умереть от туберкулеза, но ведь почему-то не умер…» Но что-то язвительное крутилось у него на языке:

– Ну и стоило выживать, преодолевать туберкулез, чтобы потом погибнуть от совсем другого?

– Уверен, что стоило. После болезни начался отсчет судьбы уже совсем другого человека, и этот другой успел о-го-го сколько! Представь себе, если бы Камю не заболел туберкулезом, который, возможно, проклинал в первые дни, он никогда не сумел бы прийти к более высокому пониманию жизни. Жизни как миссии – я это так называю. Не было бы выдающегося писателя. И не только в этом дело! Не было бы человека, живущего в согласии с собой, занимающегося делом, которое делает его счастливым, а мир – духовно богаче. Персональный опыт таких людей – бесценное сокровище, и это еще одна веская причина для жизни. Его жизнь важна, например, для нас, лежащих в этой палате. И еще для многих тысяч безнадежно больных, обреченных. Знаешь, какую замечательную мысль высказал однажды этот писатель? «Ничто так не воодушевляет, как сознание своего собственного безнадежного положения». Каково?!

– Как ты все эти вещи помнишь и держишь в голове?

– Да я и не стараюсь вовсе. Просто в один период моей жизни меня интересовали люди, которые сумели победить болезнь или смерть. Не только преодолеть, но и отыскать ту самую оборотную сторону негативных событий. Чтобы выстроить мостик к новой, более насыщенной, содержательной жизни.

– Согласен, эта история придает сил. Мне даже самому как-то легче стало, когда ты рассказал. Но все равно ведь это не меняет дела. Все равно мне задыхаться в этом панцире и зловонии еще, как минимум, пару месяцев…

– Но, быть может, эти тяжелые условия – только хитроумная уловка судьбы, посланная тебе, чтобы укрепить твой дух, отыскать новый смысл жизни – взамен прежнего? Я знаю истории о людях, которым пришлось находиться в концлагерях, и именно это открыло им новые идеи, великолепные возможности прожить потом счастливую и долгую жизнь. Вот скажи, была у тебя какая-нибудь цель в твоей прежней жизни?