Опасная обочина - Евгений Лучковский

— Вот вы, скажем, человек опытный, как говорится, инженер человеческих душ. Уверены ли вы, что ваш аноним побежит вам навстречу с распростертыми объятиями, даже если вы его отыщете? Он ведь может и отказаться… А в письме криминала нет, заставить нельзя.

Смирницкий на несколько секунд задумался.

— Примерно такие же возражения были у моего главного редактора… — словно бы про себя произнес он. — Но, Алексей Иванович, я-то уже здесь, и было бы грешно останавливаться на половине дороги. Надо работать, а выгорит или нет, там видно будет.

— Ну что ж, — улыбнулся Трубников, — мне по душе ваша целеустремленность. Если ее нет, то ни одно дело не сладится… Какая вам нужна помощь?

— Да никакой, — пожал плечами Смирницкий, довольно натурально изобразив столичную деликатность — Я зашел просто так, посоветоваться…

— Так я вам и поверил, — усмехнулся Трубников. — А транспорт? А атмосфера благоприятствия? Да и обувь придется сменить. А то будут на Большой земле говорить, дескать, — Трубников нарочно заморозил корреспондента.

Алексей Иванович сел за стол, выдернул из именного блокнота листок и что-то быстро на нем набросал.

— Это записка в ОРС, они выдадут вам унты. Что касается транспорта, тут уже хуже — сегодня я сам «безлошадный». Вы сейчас пойдите в милицию, здесь недалеко, за углом, а я им позвоню. Они ребята шустрые, с машиной, а то и с вертолетом помогут.

Трубников встал и протянул руку.

— Появятся проблемы — не стесняйтесь, звоните, радируйте. Связь у нас здесь на высоком уровне. Меня найти всегда легко, даже если я на трассе.

Смирницкий поблагодарил и вышел из райкома.

Сговорились они загодя, и теперь он ждал только момента. Водитель по кличке Пыж поначалу было заартачился — мол, он, этот самый Пыж, скоро выходит, подгорать не хочется, дома двое детей, молодая жена, больная мама и так далее… А еще он, то есть Пыж, на хорошем счету, так что по поводу скорой свободы никаких осложнений не предвидится.

Однако он объяснил Пыжу, что роль последнего сводится к нулю и совершенно безопасна в смысле последствий: тому всего-то и надо на минутку выйти из-за руля, чтоб у кого-нибудь прикурить. Понятно? Понятно. А еще он сказал Пыжу, что такая кликуха — всего лишь затычка в патроне, а стреляет, как известно, порох. В совокупности с дробью или жаканом, И потом, знает ли Пыж, где он в данный момент находится? Знает. Правильно, в колонии. И не просто в колонии, а в исправительно-трудовой. А это место совсем непохоже на машинный двор колхоза, на котором Пыж почти добросовестно трудился и который с такой неохотой покинул на три года. Разлука с любимой природой ранит сердце даже на короткий срок. А вечная разлука и подавно. Понимает ли его Пыж? Понимает. Вот и хорошо. Значит, договорились.

К будущей акции он подготовился тщательно. Были разработаны все детали, как по эту сторону колючей проволоки, так и по ту. Верный товарищ хотя и отказался сопутствовать в этом деле, но оказал неоценимую помощь советом и делом: дал самодельную карту (почти настоящую) с точным указанием маршрута и местонахождением схрона. А схрон — это крыша над головой, это продукты, это жизнь…

Оставалось только ждать удобного случая. И вот этот случай представился.

…А теперь, давайте-ка вернемся на трассу. Ну чем не прекрасна эта картина — огни самосвалов на ней?! И не на той трассе, что давно привыкла к огням, а на самой обычной лежневке — мы ведь уже говорили об этом, не так ли? — на настоящей таежной лежневке, дороге из бревен, дороге, летящей вдоль насыпи, на которой не лежат еще ни шпалы, ни рельсы, а лишь колкая поземка закручивает маленькие вихри, причудливо разбегающиеся перед радиатором твоей могучей машины, безудержно рвущейся вперед.

А еще может случиться и такое: снарядишь лыжи, через плечо перекинешь ремень «ТОЗа»-вертикалки, потуже затянешь патронташ и отправишься в лес. И этот сказочный лес примет тебя как друга, поманит, поведет вглубь, пообещав раскрыть кой-какие свои лесные тайны, а потом пошутит невзначай да и сделает так, что ты заплутаешь… Вот незадача! Намерзнешься, нахолодаешь, потеряешь направление, и тогда что-то вроде паники захлестнет тебя жуткой удушающей волной. И лес, тот самый лес, что еще минуту назад казался сказочным, и добрым, вдруг покажется пустынным и мрачным и не просто пустынным и мрачным, а чужим и враждебным. И даже двустволка под мышкой, безусловно уважаемый всеми двенадцатый калибр — по ошметку свинца в каждом стволе, — и она не придаст тебе особенной бодрости…

Так и пойдешь без направления и без компаса, и скрип твоих широченных лыж по упругому насту будет казаться пугающе громким, и от случайно свалившейся шапки снега с какого-нибудь корявого дерева будешь ты вздрагивать.

Но вот что-то послышится тебе, а может, и не послышится, может быть, это нервы. Однако ты остановишься и снимешь шапку, чтоб лучше слышать, и весь обратишься в слух, боясь пошевелиться. И действительно, маленькой надеждой за бесконечной грядой кедрачей и сосен возникнет неясный гул — настоящий, почти осязаемый и совершенно реальный гул, а вовсе не шум крови в твоих висках.

Ты бросишься на этот гул напролом, не обращая внимания на ветки кустарника, хватающие тебя за одежду, и вот наконец меж деревьями призывно-тепло замелькают отблески дальнего света и превратятся в спаренные огни, и ты поймешь: неподалеку — трасса.

И сердце твое возрадуется, а страх улетучится. Теперь уже точно все станет на свое место: сгинет к черту тревога, а на душе будет весело и отважно, словно удалось тебе такое, о чем ранее и помыслить не мог. И все это потому, что теплые огни янтарно мерцающих фар совсем по-домашнему сообщат тебе: не робей, рядом твои товарищи, можешь на них положиться, их плечи — твои… Так последуем за этими путеводными огнями, чтобы ощутить и понять дорогу, чтобы увидеть напряженно-спокойные лица водителей за лобовыми стеклами их тяжелых машин, чтоб почувствовать динамичный ход времени еще не светового, но уже рабочего дня, потому что на этой малой, как принято здесь говорить, но на самом деле — необъятной земле многое, очень многое не пропорционально, в том числе — зимние ночи и дни…

Так ступай же за этими огнями, и, если тебе повезет, ты услышишь песню, простую, как солдатское письмо, песню, которая тебя приведет к таежному поселку механизированной колонны…

День был выходной, а компания теплой. Теплой — буквально, потому что в комнатушке, именуемой «Радиостанция», стояли две спаренные батареи, поскольку радист Владимир Иванович Орлов любил тепло.

Надо сказать, что выходной в этой колонне, как, впрочем, и в других, был скользящим. И потому в этой комнатушке сидели не все из тех, кого мы знаем и кого хотели бы увидеть. Скажем, не было Баранчука. Но зато здесь был предмет, напоминающий о нем и являющийся его частной собственностью. Просто водитель-меломан Валентин Иорданов позволил себе без спроса снять со стены гитару Баранчука и принести ее сюда, чтобы усладить тоскующие по искусству сердца публики.

Не было здесь и Стародубцева. Оно и понятно: находись он за стеной в своем кабинете, ни о каком музицировании, а тем более пении не было бы и речи. Виктора Васильевича вызвали в Октябрьский на какое-то совещание, и час назад он отбыл с попутной «вертушкой».

Итак, не лишенными изящества жестами Валька Иорданов пощипывал и тряс семиструнку, а благодарная публика внимала ему затаив, как говорится, дыхание.

Кто же был здесь? Разумеется, сам хозяин помещения — Вовочка Орлов. Затем неизменный и верный друг барда дядя Ваня, Пашка-амазонка, так счастливо вернувшая себе свой ненаглядный кунг, и Венера, дотоле нам известная лишь понаслышке.

Чтобы много не распространяться о заведующей складом Венере, скажем только, что она была не самая красивая девушка на свете, но ведь человека красит не внешность, а… Что? Душа… Правильно. У Венеры душа была. И какая! Но об этом позже…

— А сейчас, дорогие друзья, — возвестил водитель Иорданов, — я позволю себе исполнить для вас опус собственного сочинения.

Дядя Ваня не знал, что такое опус, и со свойственной северным людям невозмутимостью промолчал, посасывая свою короткую трубку, именуемую у моряков носогрейкой.

Но Вовочка Орлов, испытывающий в последнее время губительную страсть, а именно жгучее желание находиться в присутствии Паши в центре внимания, смолчать не мог. Пользуясь правом хозяина, он пробурчал:

— Говорил бы ты по-человечески, Валентин. Всегда приплетешь что-нибудь такое-эдакое… Ну при чем здесь опус? Ты что, бухгалтер, что ли?

Неописуемое блаженство отразилось на круглом лице Вальки Иорданова. Он прищурил свои рыжие ресницы, словно сытый кот, знающий, что на ужин у него есть уже пойманная мышь.