Свет в океане - М. Стедман

Она отстранилась.

— Я никому не позволю решать за себя. Ты не можешь запретить мне выйти замуж за Фрэнка.

— Ты хочешь сказать, что я не могу тебя отговорить?

— Я достаточно взрослая, чтобы выйти замуж, не испрашивая дозволения, и выйду, если захочу!

— Тебе, может быть, не важно, как это скажется на мне, но подумай о сестре. Ты же понимаешь, что будут говорить люди.

— Эти «люди» — жалкие и лицемерные ксенофобы!

— Вижу, что университетское образование не прошло даром! Теперь ты запросто можешь унизить отца мудреными словечками! — Он посмотрел ей прямо в глаза. — Никогда не думал, что придется говорить такое, но если ты выйдешь замуж за этого человека, то без моего благословения. И без моих денег.

Ханна выпрямилась и произнесла с необыкновенным достоинством, которое явно унаследовала от матери: именно оно в свое время произвело на Септимуса неизгладимое впечатление при знакомстве со своей будущей женой:

— Если ты, папа, желаешь, чтобы было именно так, значит, так тому и быть!

После тихой свадьбы, на которую Септимус отказался явиться, молодая чета поселилась в неказистом дощатом домике Фрэнка на окраине города. Жили они очень скромно. Ханна давала уроки фортепьяно и учила грамоте лесорубов. Кое-кто из них даже испытывал нездоровое удовольствие от самого факта, что нанимает — пусть всего на час в неделю — дочь человека, на которого трудился сам. Но в целом к Ханне относились с большим уважением, и ее любили за отзывчивость и неизменную доброжелательность.

Она была счастлива. Она нашла мужа, понимавшего ее и разделявшего ее интересы, с кем можно было обсуждать и философию, и классическую мифологию, а от его улыбки улетучивались все тревоги и не были страшны никакие невзгоды.

С годами к Фрэнку стали относиться с большей терпимостью, но избавиться от акцента ему так и не удалось. Хотя некоторые, вроде жен Билли Уишарта и Джо Рафферти или матери последнего, завидев Фрэнка, по-прежнему демонстративно переходили на другую сторону улицы, но в целом его жизнь постепенно наладилась. К 1925 году Ханна и Фрэнк решили, что встали на ноги и имеют достаточно стабильный доход, чтобы завести ребенка, и в феврале 1926 года у них родилась дочь.

Ханна вспоминала, как проникновенно и мелодично Фрэнк пел колыбельную, укачивая их малютку. «Schlaf, Kindlein, schlaf. Dein Vater hьt’ die Schaf. Die Mutter schьttelt’s Bдumelein, da fдllt herab ein Trдumelein. Schlaf, Kindlein, schlaf». [18]

В той маленькой комнатке, освещенной тусклым светом керосиновой лампы, морщась от боли в спине и сидя на сломанном стуле, он ей признался:

— Я так счастлив, что не могу в это поверить!

И его лицо было озарено не светом лампы, а сиянием, исходившим от крошечного существа в колыбельке, чье ровное дыхание выдавало глубокий и спокойный сон.

В один из мартовских дней алтарь украсили вазами с цветами из сада Фрэнка и Ханны, и их сладкий аромат наполнил всю церковь и ощущался даже на задних рядах церковных скамей. Ханна надела бледно-голубое платье с фетровой шляпкой в тон, а Фрэнк — костюм, в котором женился и который даже спустя четыре года после бракосочетания был ему по-прежнему впору. Крестными родителями выбрали кузину Фрэнка Беттину и ее мужа Уилфа, которые специально приехали из Калгурли, и сейчас оба с умилением улыбались, разглядывая младенца на руках у Ханны.

Преподобный Норкеллс стоял возле купели и неловко пытался открыть нужную страницу молитвенника, заложенную яркой закладкой на обряде крещения. Неуверенность его движений могла вполне быть связана с доносившимся от него запахом спиртного.

— Прошло ли сие дитя обряд крещения? — начал он.

Был жаркий воскресный день, и жирная мясная муха громко жужжала, так и норовя пристроиться на краю купели, чтобы напиться, но крестные родители ее отгоняли. Однако она и не думала сдаваться и в конце концов оказалась в воде, куда ее отправила Беттина ловким движением веера. Викарий, не прекращая обряда, выудил ее оттуда.

— Отрекаешься ли от сатаны, всех дел его и всего служения его?..

— Отрекаюсь, — хором ответили крестные родители.

В это время послышался скрип осторожно открываемой входной двери. У Ханны радостно забилось сердце при виде отца, вошедшего за Гвен и медленно опустившегося на колени у задних скамеек. Ханна не разговаривала с ним с того самого дня, когда она покинула отчий дом, чтобы выйти замуж, и она думала, что отец ответит на приглашение на крестины обычным молчанием.

— Я сделаю все возможное, Ханни, — пообещала Гвен. — Но ты же не хуже меня знаешь, какой он упрямый. Я постараюсь. Сама я точно приду, что бы он ни говорил. Это уже и так затянулось слишком надолго.

Фрэнк повернулся к Ханне.

— Видишь? — прошептал он. — Господь сам решает, когда и что должно случиться.

— Господь милосердный, пусть ветхий Адам в этом ребенке умрет, а новый человек возродится…

Слова разнеслись по сводам церкви, и младенец беспокойно заерзал на руках у матери и захныкал. Ханна поднесла к крошечным губкам костяшку своего мизинца, и ребенок довольно зачмокал. Обряд продолжился, и Норкеллс, забрав малышку у матери, обратился к крестным:

— Каким именем нарекаете вы сие дитя?

— Грейс-Эллен.

— Грейс-Эллен, крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

До самого конца обряда младенец не спускал восторженного взгляда с ярких витражей, и через два года эта сцена у купели полностью повторилась, правда, на руках у другой женщины.

Септимус оставался на задней скамейке до самого конца обряда. Ханна медленно прошла по проходу, а малышка у нее на руках беспокойно крутила головкой, озираясь по сторонам. Остановившись возле отца, Ханна протянула ему ребенка, и Септимус, чуть замявшись, взял его на руки.

— Грейс-Эллен. Сегодня настоящий праздник! — с трудом произнес он, и по его щеке скатилась слеза умиления. Ханна взяла его за руку.

— Давай подойдем к Фрэнку, — сказала она и повела его по проходу.

— Пожалуйста, зайдите, — пригласила Ханна, когда отец с Гвен остановились у ворот ее дома.

Септимус колебался. Этот маленький дощатый дом, больше похожий на лачугу, напомнил ему убогую обитель Флинделлов, в которой он вырос сам. Перешагнув через порог, он будто перенесся на пятьдесят лет назад.

В гостиной он вежливо обменялся несколькими фразами с родственниками Фрэнка, похвалил его за отличный праздничный пирог и вкусное, пусть и скромное, угощенье. От его внимательного взгляда не укрылись трещины в штукатурке и бедность обстановки.

Прощаясь с Ханной, он достал бумажник.

— Позволь мне…

Ханна мягко отвела его руку в сторону.

— Все в порядке, папа. У нас все есть, — сказала она.

— Конечно, есть. Но теперь у вас появилась маленькая…

Она накрыла его руку своей.

— Я серьезно. Я очень признательна, но мы правда ни в чем не нуждаемся. Приходите лучше в гости. И не затягивайте с визитом.

Он улыбнулся и поцеловал в лоб сначала внучку, а потом дочь.

— Спасибо, Ханни. — И добавил едва слышно: — Эллен хотела бы, чтобы за ее внучкой был достойный уход. И я… я очень по тебе скучаю.

Через неделю из Перта, Сиднея и других городов прибыли подарки для малышки. Детская кроватка, комод красного дерева. Платьица, чепчики и купальные принадлежности. Внучка Септимуса Поттса заслуживала самого лучшего, что только можно было достать за деньги.

«Ваш муж в руках Господа и покоится с миром». Письмо принесло Ханне скорбь и радость одновременно. Господь забрал ее мужа, но спас дочь. Вспоминая тот день, она плакала не только от печали, но и от стыда.

Город старался не ворошить прошлого и обходил молчанием определенные вещи. Его жители знали, что зачастую забвение может быть не менее благотворным, чем память. Дети вырастали, не подозревая об ошибках молодости отца или что в пятидесяти милях жили их незаконнорожденный брат или сестра, носившие чужую фамилию. По всеобщему молчаливому согласию об этом старались не распространяться.

Жизнь продолжалась, и молчание помогало заглушить чувство стыда. Мужчины, вернувшиеся с войны, не рассказывали историй о постыдных поступках своих товарищей по оружию перед лицом смерти и говорили только, что те пали смертью храбрых. Те, кто не воевал, считали, что их родные и близкие никогда не заглядывали в публичные дома, не вели себя как дикари и не прятались от врага. Уже само пребывание на фронте было искуплением всех их прегрешений. Когда женам приходилось прятать от мужей, так и не сумевших после фронта вернуться к нормальной жизни, деньги на жизнь или кухонные ножи, они старались не признаваться в этом даже самим себе.

Вот почему трагедию, случившуюся с ее мужем, Ханна Ронфельдт могла переживать только в одиночку. Люди не желали ворошить прошлое и хотели как можно скорее вернуть жизнь в Партагезе в рамки цивилизации. Но Ханна ничего не забыла.