Небеса ликуют - Андрей Валентинов

— Отец Азиний, — воззвал я. — Вы не похожи на турка!

— Отнюдь! — бодро отозвалась ниша. — Советовал бы и вам мон… то есть, синьор Адам, последовать примеру, который подал нам всем Святой Ксаверий!

Я только вздохнул. О Крестителе Востока говорят всякое. Например, о его первой поездке в Киото. Наслушавшись таких, как брат Азиний, Святой переоделся в рубище. Новоявленному нищему пришлось возвращаться назад, несолоно хлебавши. В следующий раз Ксаверий побывал в Киото уже при сутане и кресте — на этот раз с большей пользой.

— А не ведомо ли вам, синьор Адам, где возлегают чудотворные мощи Святых епископов Херсонских? Ибо земля сия поистине процветает святостью.

Я вновь оглянулся. Серый камень руин, мокрая желтая трава, мертвые улитки на сыром щебне.

Епископы, ау!

— Еще в часы апостольские сослан был сюда Святой Климент, что принял муки за грехи наши, будучи утоплен в море у сих берегов. Умер он в мучениях, посрамив врага рода человеческого! Позже и Святой Мартин был заморен тут голодом, чем восхитил венец Небесный. Тогда же и Теодор, первый епископ здешний, муку мученическую принял…

— А это обязательно? — поинтересовался сьср Гарсиласио. — Без муки — никак?

Обычно они не спорят, но сейчас даже римского доктора, как видно, допекло.

— Мученики — яко окна в храмине! — авторитетно пояснил бывший регент. — Ибо чем более страдает человек, тем ближе он к Господу. Иная же святость не столь заметна, но также имеет место: в посте, в молитве, в столпничестве, в подаянии нищим, а в особенности в юродстве, чему примером Святой Франциск из Ассизи, который тоже посрамил диавола…

— Ерунда все это! — со смаком прокомментировал сьер де ла Риверо.

Я запахнул плащ и подошел поближе к стене, прячась от расшалившегося ветра. Посмотрел бы кто с стороны! У ворот мертвого города еретик спорит с мужеложцем о святости.

Хорошо!

— Это все ерунда! — повторил сьер Гарсиласио. — Святость — нечто совсем иное. И заслуги, отец Азиний, тут неважны. Хоть сто лет на столбе стой!

Я ждал ответной реакции, но ее не последовало. Вероятно, наш попик временно окаменел от такого святотатства.

— Разве вы не заметили, отец Азиний, что многие святые — настоящие, а не ваши постники со столпниками, — молодость провели по уши в грехах? Так, что даже завидно! Им святость даже в страшном сне не снилась!

— Тем ценнее их подвиг… — нерешительно донеслось из каменных глубин, но сьер де ла Риверо лишь фыркнул.

— Подвиг! Подвиг — это сознательный поступок. А здесь было другое. В них словно что-то просыпалось — настолько сильное, что полностью меняло жизнь. Будто проявлялась какая-то… внутренняя личность, что ли?

Запахло дымом костра и одновременно — тухлыми мудростями мессера Кальвина о предопределении. Но вместе с тем… Взять того же Святого Игнатия! Полжизни — гуляка и вояка, а потом… Бог мой, а тот же Лютер? Жил себе горняк, руду ковырял, по праздникам ходил в ближайший кабачок… Правда, он-то как раз и не святой.

— Святость, отец Азиний, — это состояние, данное свыше. Святой способен творить чудеса, а это уже от Господа. Он — проводник, связующая нить между нами и Небом…

— Мон… Синьор Гуаира! — в отчаянии воззвала ниша. — Молю вас, вразумите сего вьюноша, ибо…

— Ибо — что? — жестко усмехнулся парень.

— Ибо, — подхватил я, — во всякой ученой драчке бьют прежде всего истину.

Я вновь осмотрелся. Белое пятно неспешно поднималось над неровным краем полуразрушенных стен. Пора бы и брату Манолису объявиться!

— Теория «проводника», иначе же «кеваля», сьер Гарсиласио, — это каббалистика в чистом виде, а книгу «Зогар» вам читать еще рано. Молоко на губах не обсохло.

Его уши мгновенно вспыхнули, тонкие губы сжались. То-то! А «Зогар» он, кажется, читал!

Дров, дров сюда! Да побольше!

— Но нас интересует не «Зогар», а истина. В ваших словах что-то есть, юноша. Вспомним Святого Ксаверия! Когда он приехал в Индию, то вначале просто растерялся. Не зная языка, обычаев, традиций — что сделаешь? Я читал его письма — Ксаверий был в отчаянии. И вдруг…

— Помню, — без всякого почтения перебил он. — Ксаверий стал понимать все языки, научился спорить с лучшими богословами язычников… Читал, хотя и сомневаюсь. Значит, вы со мной согласны?

— Отчасти, — улыбнулся я. — Примем идею «кеваля» в качестве гипотезы. Как и теорию Коперника. Но не будем отрицать догматы.

— Нет! Нет! Мон… Дети мои! Что я слышу? Вначале показалась чалма. Вслед за нею — и сам брат Азиний с воздетыми к небесам руками.

— Не должно мудрствовать, дети мои! Все сии гипотезы и теории не стоят слезинки Святой Исидоры, двадцать лет коленями на гвоздях простоявшей! Не стоят пылинки на стопах Святого Елизария, выколовшего себе зеницы, дабы не соблазняться соблазнами греховного мира! Не стоят… Ай!

Бедняга слишком увлекся.

Трое крепких плечистых парней в фесках и темных каптанах, перевязанных яркими кушаками, уже некоторое время с интересом прислушивались к его горячей проповеди. Мушкеты-янычарки за плечами, ятаганы при поясе…

Действительно — ай!

— Калимера!

Я встал, быстро соображая, на каком языке с нами поздоровались, но ответить не успел.

— Иль алла! Басмилля! Салям! — взвизгнул брат Азиний и резво попятился обратно к стене. Но не тут-то было.

— Осман? — На усатых загорелых лицах проступило явное недоумение.

— Осман! Осман! Турок я! Турок! Мусульман ми! — с готовностью согласился бывший регент, выхватывая из-за пазухи какой-то помятый свиток. — Я есть Ислам-ага, потомственный баккал15 из города Измита, рахмат якши! Вот, вот! Ираде самого падишаха, да продлятся его дни!

Я обреченно вздохнул. Потомственный баккал из города Измита в сутане и чалме, изъясняющийся на тосканском наречии!

Не лечится!

Парни в фесках переглянулись, тот, что стоял посередине, лениво потянулся к ятагану.

— Турок, значит? Мусульманин? — поинтересовался он на довольно чистом итальянском. — Ислам-ага?

— Ага! — в отчаянии завопил брат Азиний. — Я — баккал из цеха баккалов, у меня султанское ираде, я ехать по его высочайший повелений в Лехистан!..

— Как это будет по-турецки? — поинтересовался усач у своего соседа.

— Секим-башка, — с готовностью отозвался тот. — Освежуем турецкую собаку!

Теперь они говорили по-гречески, на диком левантийском наречии — языке торговцев и пиратов, плавающих под косыми латинскими парусами от Крыма до Сицилии.

— Нет! Наин! Нон! — заголосил несчастный на всех известных ему языках и бухнулся на колени прямо на жесткий мокрый камень.

— Ай!

— Оставьте его!

Негромкий женский голос ударил, как бич. Парни замерли. Брат Азиний переместился с колен на брюхо.

— Калимера, синьоры! А турок, между прочим, мы не любим.

На ней был такой же каптан вкупе с кушаком, вместо фески — черный платок. Мушкет тоже присутствовал, вдобавок из-за пояса торчала рукоять пистолета.

Большие яркие губы, темные глаза, огромные — утонуть можно…

Артемида!

— И кто же из вас будет синьор Гуаира?

— Не я-я-я! — поспешил сообщить искатель святости.

— Вижу. Может быть, ты, красавчик? Она повернулась к сьеру Гарсиласио, взгляд ее сразу же стал иным — внимательным, оценивающим.

— Нет, не ты. Ты еще молод, чтобы тебя называли «палас». Калимера, парень! Меня зовут Василиса.

— Гарсиласио. Добрый день, синьорина. Сьер еретик невозмутимо поклонился. Девушка не без сожаления отвела от него взгляд. Настала моя очередь.

— Калимера, синьор Гуаира. Дядя ждет вас. Я — Василиса Канари. Вы пойдете со мной, а ваши спутники подождут здесь. Далеко пусть не уходят — опасно.

— Повинуемся… каллос!16

Она даже не улыбнулась, но в глубине бездонных глаз что-то вспыхнуло. Суровой Артемиде не было и двадцати.

Я повернулся к сьеру де ла Риверо, дабы назначить его старшим на время моего отсутствия, но меня опередили:

— Синьор Гуаира! Синьор! Прикажите этим добрым синьорам отпустить меня!

Брат Азиний, уже успевший встать на четвереньки, яростно мотал головой, сбрасывая чалму.

— Ибо имею потребность столь естественную, что отказать мне было бы поистине жестокосердно! Более скажу, потребность сия уже проявилась…

Один из усачей повел носом, скривился. Другие, последовав его примеру, поспешили отойти в сторону.

Ну что тут было делать? Разве что посоветовать использовать султанское ираде по назначению.

Рахмат якши, Ислам-ага!

Очаг горел прямо на старой мозаике.

Грубо околотый, потемневший от огня известняк попирал игривых дельфинов, обгоняющих чернобокие корабли, плывущие среди маленьких белых барашков.