Колибри - Сандро Веронези

нет. Но знай, что, если не напишешь, я тебя пойму, поскольку это я тебя бросила. Не думай, что я забыла. Но я пишу тебе не об этом, Марко. Пишу, потому что на прошлой неделе у меня на пару дней остановилась моя подруга по дороге в Нью-Йорк и привезла с собой номер «Манифеста» двухнедельной давности, потому что там напечатана статья о выставке «Империя ацтеков» в Музее Гуггенхайма, на которую она летит. Очень хорошая статья, рассказывает о священных животных, человеческих жертвоприношениях и о том, что для ацтеков конец вселенной был неизбежен и близок, но мог быть отсрочен приношением в жертву богам человеческой жизни. И в конце я неожиданно натыкаюсь на абзац, от которого у меня мороз по коже: в нем говорится о тебе.

«В отличие от индуизма, ислама и христианства, в которых судьба человека после смерти (реинкарнации, перенесения в рай или ад) зависит от того, как он жил, у ацтеков, не считая царей, которые почитались богами, внеземная жизнь зависела от того, как и когда человек умер. Самой несчастной считалась судьба тех, кто умирал от старости или от болезни: душа их низвергалась в девятый, самый последний уровень ада, в темный и пыльный Миктлан, где ей было назначено оставаться до скончания веков. Кто утонул либо был сражен молнией, тот отправлялся в Тлалокан, царство бога дождей Тлалока, где ему была уготована жизнь среди пиршеств и несметных богатств. Женщины, умиравшие при родах, то есть производившие на свет будущих воинов, соединялись с солнцем на четыре г., но потом становились страшными духами, бродившими в вечности по ночам. Наконец, воины, погибшие в сражении, и люди, принесенные в жертву, присоединялись к помощникам солнца в его ежедневной борьбе с силами тьмы, но через четыре года превращались в бабочек или в колибри.

Сегодня, когда цивилизация ацтеков погрузилась в Миктлан, мы по-прежнему задаемся вопросом, что это был за народ, чьим величайшим устремлением было превратиться в колибри».

Извини меня, Марко, я черт знает что натворила.

Извини.

Луиза.

未来人 (2010)

Мирайдзин, что по-японски значит Человек Будущего, родился 20 октября 2010 года. Иначе говоря, для тех, кто в этом усматривает нечто особенное – а его мать, Адель Каррера, усматривала, и еще как, – 20.10.2010. Это имя и дата рождения были выбраны, когда Адель сообщила отцу, что ожидает ребенка. «Это будет новый человек, папб, – сказала она (потому что выросла в Риме и потому говорила «папб») – это будет Человек Будущего. И появится он на свет в особенный день». «Я понял, – ответил Марко Каррера. – А кто отец?» Адель отказалась называть имя. Ну как же, ну почему, да что это вообще такое, и как ты рассчитываешь… Ничегошеньки, молчок. Адель была личностью цельной, чистой – что с учетом пережитого ею было чудом, – но в то же время упрямой, и если принимала решение, то становилась непреклонной. В данном случае она приняла решение: отца не было, и точка. Марко Каррера понял, что нет смысла настаивать, требовать, диктовать свою волю: не в первый раз в жизни он сталкивался с непредвиденным и знал, что его следует безоговорочно принимать. Но это было непросто. Он вырастил дочь, стараясь привить ей чувство свободы, умение вырабатывать свою точку зрения по тому или иному вопросу, представляя себе, что скоро она улетит, – он к этому был подготовлен. Однако в тот день с удивлением открыл, что улетать она вовсе не собиралась: она хотела оставаться с ним. Адель сказала об этом прямо и отчетливо, с несколько смутившим его пылом: я не собираюсь уезжать от тебя, папб, ты был прекрасным отцом для меня, ты им и остаешься и будешь таким же для Мирайдзин, Человека Будущего. Да что ты, да при чем тут это, да это же совсем другое: ничегошеньки, молчок.

Марко испытывал сложные чувства по отношению к дочери: он любил ее, безусловно, больше всех на свете, и действительно, когда забрал ее к себе, то целиком отдался ее воспитанию, пожертвовав практически всем; но ему также было ее безмерно жаль, когда он думал о ее матери и о том, до чего та докатилась; он испытывал неизменное чувство вины, что не сумел обеспечить дочери нормальную жизнь, на которую имеет право каждый ребенок; он постоянно волновался о ней, о стабильности ее здоровья, хотя веревочка, появившаяся в Мюнхене снова в течение того чудовищного года – annus horribilis, – быстро и бесследно исчезла, как только дочь переехала во Флоренцию, и в последующие девять лет Адель не выказывала никаких признаков утраты контакта с действительностью. Марко прожил эти девять лет будто на одном дыхании, и, если подумать, казались невероятными чувства легкости и оптимизма, которые он испытывал, при том, что за эти годы он потерял Луизу, отказался от академической карьеры, один за другим заболели и умерли его родители, он снова обрел Луизу, окончательно порвал с братом и опять ее потерял. Эти годы спрессовались в единый потрясающий блок времени, прожитый им как одно мгновение: подниматься ни свет ни заря, не покладая рук работать, ходить за покупками, готовить, заниматься миллионом будничных мелочей, заботиться о дочери, ухаживать за матерью, за отцом и за всем поголовьем окружавших его вещей. Марко держал на своих плечах маленький хрупкий мир, который без него распался бы на части, улетел, как пушинка от дуновения ветра, и это придавало ему силы и внушало гордость, чего он в прошлом не знал; он подготовился также к тому, что этот мир все равно распадется, ибо todo ternima – все кончается, и это было ему известно, и что Венеция в течение тысячелетия полностью скроется под водой, ибо todo cambia – все меняется, это тоже было ему известно, и что в течение тринадцати тысяч лет по причине феномена, называемого предварением равноденствий, на Северный полюс в небесной сфере будет указывать уже не Полярная звезда, а Вега. Но есть разные способы заканчивать и менять, ему выпал жребий быть пастырем, сопровождающим людей и вещи на пути к достойному завершению и справедливым переменам. И это в течение девяти лет.

В течение этих девяти лет не было ни дня, прожитого впустую, ни одного евро, потраченного зря, ни единой жертвы, принесенной понапрасну. Несмотря на чрезвычайную занятость, Марко научился выкраивать в этом блоке спрессованного времени минуты абсолютного покоя и чистого развлечения, передав, например, дочери свою страсть к морю – в Больгери, несмотря на тяжесть воспоминаний, связанных с этим местом,