По ту сторону рифта - Питер Уоттс

Уэскотт наблюдал, как Хэмилтон пристегивает обезьяну ремнями к столу и прикрепляет к ее выбритому черепу электроды. Шимпанзе привык к этой процедуре; его и раньше подвергали подобным непотребствам, но после он всегда оставался в добром здравии и хорошем настроении. У него не было причин ожидать чего-то иного и в этот раз.

Когда Хэмилтон, более крупный примат, закрепил ремешки, мелкий вдруг напрягся и зашипел.

Уэскотт взглянул на соседний монитор.

– Черт, он нервничает. – Осцилограмма мозговой коры, обычно вялая, выписывала по экрану эпилептические спазмы. – Пока не успокоится, начинать нельзя. Если не успокоится. Вот зараза. Так всю запись можно запороть.

Хэмилтон затянул один из фиксаторов немного туже. Шимпанзе, вплотную прижатый к столу, еще разок шевельнулся и вдруг обмяк.

Уэскотт снова уставился на монитор.

– Отлично, расслабляется. Начинаем шоу, Пит; твой выход примерно через тридцать секунд.

Хэмилтон продемонстрировал шприц:

– Все готово.

– Хорошо, фиксируем исходные параметры… все, пора. Коли, как будешь готов.

Игла вонзилась в плоть. Уэскотт подумал, до чего же существо на столе далеко от человека: маленькое, волосатое, ноги – кривые, руки – длинные, обезьяньи. «Машина. И не более того. Ионы калия, скачущие по сверхкомпактному телефонному коммутатору».

Но глаза, когда он утратил бдительность и посмотрел в них, встретили его ответным взглядом.

– Энцефалограмма среднего мозга пойдет через пятьдесят секунд, – истолковал увиденное Уэскотт. – Плюс-минус десять.

– Понял, – отозвался Хэмилтон. – Сейчас он летит по туннелю.

«Всего лишь машина, у которой заканчивается топливо. Несколько нервов еще искрят, и система думает, что видит свет, ощущает движение…»

– Есть. Таламус, – доложил Хэмилтон. – Точно по расписанию. Теперь ретикулярка[47].– Пауза. – Так, уже неокортекс. Черт, каждый раз одно и то же.

Уэскотт не глядел на монитор. Он знал этот сценарий. Встречал его почерк в мозгах полудюжины видов, наблюдал, как один и тот же код проносится через сознание тех, кто умирал на больничных койках, операционных столах и в искореженных останках комфортабельных автомобилей. Ему уже не требовалось аппаратуры, чтобы разглядеть его. Достаточно было смотреть им в глаза.

Как-то раз, на одно бездумное мгновение забыв про дисциплину, он спросил себя, а не стал ли очевидцем того, как отлетает душа – выползает на поверхность сознания, словно червь, изгнанный из-под земли сильным дождем. А однажды ему подумалось, что он, кажется, снял ЭЭГ самой старухи с косой.

Больше он таких разнузданных вольностей себе не позволял. Теперь Уэскотт лишь глядел в расширяющиеся зрачки и слушал финальное паническое верещание кардиомонитора.

Что-то в глазах потухло.

«Чем же ты таким было?» – подумал Уэскотт.

– Не знаю пока, – произнес Хэмилтон, стоявший рядом. – Но еще неделя, самое большее – две, и дело будет в шляпе.

Уэскотт моргнул.

Его коллега начал снимать с трупа ремни. Немного погодя он поднял глаза:

– Расс?

– Он знал.

Уэскотт не отрывал взгляда от монитора, на котором остались лишь прямые линии и помехи.

– Ну да. – Хэмилтон пожал плечами. – Понять бы, почему они иногда догадываются. Сэкономили бы кучу времени.

Он сунул тело шимпанзе в пластиковый мешок. Расширенные зрачки обезьяны буравили Уэскотта – гротескная пародия на человеческое удивление.

– …Расс? Ты хорошо себя чувствуешь?

Он снова моргнул, и мертвые глаза утратили над ним власть. Он поднял взгляд. Хэмилтон смотрел на него со странным выражением.

– Ага, – непринужденно бросил Уэскотт. – Как никогда.

Перед ним стояла клетка. Внутри шевелилось что-то смутно знакомое, какое-то мохнатое тельце. Но вблизи он понял, что ошибся. Это была всего лишь восковая кукла – или, возможно, бальзамированный образец, до которого еще не добрались старшекурсники. Из него где попало торчали трубки, по тем ползли сгустки вязкой желтой жидкости. Образец стремительно наливался желчью и разбухал. Уэскотт просунул руку через прутья – каким-то образом ему это удалось, хотя промежутки между ними не превышали нескольких сантиметров, – и коснулся того, что находилось внутри. Глаза существа раскрылись и уставились куда-то мимо него, опустевшие и ослепшие от боли; и зрачки у них были не вертикальные, как он ожидал, а круглые и совершенно человеческие…

Среди ночи он почувствовал, что Линн рядом с ним проснулась, хотя и осталась неподвижной.

Уэскотту необязательно было проверять. Он слышал, как изменилось ее дыхание, с ясностью ощутил, как запускаются ее системы, как глаза фокусируются на нем в темноте. Сам он лежал на спине, глядя на укутанный тенями потолок, и не подавал виду.

Он повернул лицо к окну, из которого сочился тусклый серый свет. Если напрячь слух, можно было услышать отдаленный шум города.

На миг Уэскотт задался вопросом, сравнимы ли их страдания; потом осознал, что сравнивать здесь нечего. Даже самая сильная боль, доступная ему, – не более чем послевкусие.

– Сегодня я звонил ветеринарше, – произнес он. – Она сказала, что моего согласия не требовалось. Я им вообще не был нужен. Они бы оприходовали Зомби в ту же минуту, как ты его привезла. Только ты им не разрешила.

Линн по-прежнему не шевелилась.

– Получается, ты солгала. Подстроила все так, чтоб я оказался там и смотрел на то, как еще один кусочек моей жизни… – Он набрал воздуха – … Откалывается.

Она наконец заговорила:

– Расс…

– И ведь это не от ненависти. Так зачем же тогда ты заставила меня пройти через такое? Решила, видимо, что это как-то пойдет мне на пользу?

– Расс, извини. Я не хотела причинять тебе боль.

– Мне кажется, это не совсем правда, – заметил он.

– Да. Наверное, не совсем. – И чуть ли не с надеждой: – Так тебе все-таки стало больно?

В глазах вдруг защипало. Уэскотт сморгнул.

– А ты как думаешь?

– Я думаю, что девять лет назад переехала жить к самому внимательному, человечному мужчине, какого встречала в жизни. А два дня назад я уже не знала, как он воспримет гибель питомца, с которым провел вместе восемнадцать лет. Расс, я и вправду не знала, плевать тебе или нет. И ты уж прости, но мне надо было выяснить. Теперь понятнее?

Он покопался в памяти.

– По-моему, ты ошибалась с самого начала. И очень меня переоценила девять лет назад.

Он почувствовал, как Линн качает головой.

– Расс, когда умерла Кэрол, я боялась, что и ты последуешь за ней. Помню, надеялась еще, что никогда не смогу так страдать из-за другого человека. А в тебя влюбилась потому, что ты мог.

– Ну да, я любил ее, ой как любил. Как минимум, на несколько сотен тысяч долларов. Так и не удосужился подсчитать, во сколько она мне в итоге обошлась.

– Ты не потому это сделал! Ты же помнишь, как она страдала!

– Вообще-то не сильно. У нее были эти ее… обезболивающие, весь организм ими напичкали. Так мне сказали врачи. Когда из нее начали вырезать куски, она уже… онемела.

– Расс, я там тоже была. Врачи говорили, что надежды нет, что она постоянно испытывает боль и что хотела бы умереть…

– Угу. Потом они только так и говорили. Когда пришло время принимать решение. Потому что они знали…

Уэскотт осекся.

– Потому что знали, – повторил он, – что я хочу услышать.

Линн совсем притихла. Он негромко хмыкнул.

– Но слишком уж легко меня убедили. Ведь я-то все понимал. Мы не заточены под Смерть с Достоинством; три с лишним миллиарда лет жизнь брыкается, царапается и вообще идет на все, лишь бы сделать еще пару-тройку вдохов. Нельзя просто взять и решить себя выключить.

Она положила ему руку на грудь.

– Люди все время себя выключают, Расс. Очень, очень часто. И тебе это известно.

Он промолчал. Завыла далекая сирена, отравляя пустоту.

– Но не Кэрол, – сказал он после паузы. – За нее решил я.

Линн прильнула головой к его плечу.

– И ты уже десять лет пытаешься понять, прав ли был тогда. Только это ведь всё не она, Расс, – все эти люди, которых ты записываешь, животные, которых… усыпляешь, это не она…

– Да. Не она. – Уэскотт закрыл глаза. – Они не угасают месяц за месяцем. Не… съеживаются. Ты знаешь, что они умрут, и смерть всегда быстрая, тебе не надо приходить изо дня в день и смотреть, как они превращаются в какую-то штуку, которая хрипит при каждом вдохе и даже не узнает тебя, и вот тебе уже хочется, чтобы она просто…

Он открыл глаза.

– Я все время забываю, чем ты зарабатываешь на жизнь.

– Расс…

Он спокойно посмотрел на нее.

– Зачем ты со мной так? Думаешь, я так и не оправился?

– Расс, я лишь…

– Понимаешь, это не сработает. Поезд ушел. Мне понадобилось немало времени, но теперь я представляю, как устроено сознание, и знаешь что? Природа у него не духовная, даже не квантовая. Это лишь набор переключателей, соединенных между собой. Поэтому неважно, что люди не умеют высказывать своих мыслей. Очень скоро я смогу их читать.